И. А. Гончаров работал над романом «Обло­мов» в течение десяти лет. В этом (лучшем!) про­изведении автор выразил свои убеждения и на­дежды; отобразил те проблемы современной ему жизни, которые волновали и глубоко задевали его, вскрыл причины этих проблем. Поэтому образ Ильи Ильича Обломова и Андрея Ивановича Штольца приобрели типичные черты, а само слово «обломовщина» стало выражать вполне опреде­ленное, почти философское понятие. Нельзя ис­ключать и образ Ольги Сергеевны Ильинской, без которого характеры мужчин не были бы полно ос­вещены.

Чтобы понять характер человека, мотивы его поступков, нужно обратиться к истокам формиро­вания личности: детству, воспитанию, окруже­нию, наконец, к полученному образованию.

В Илюше сконцентрировалась, кажется, сила всех поколений его предков; в нем чувствовались задатки человека нового времени, способного на плодотворную деятельность. Но стремления Ильи самостоятельно познавать мир пресекались не спускавшей с него глаз нянькой, из-под надзора которой он вырывался лишь во время послеобе­денного сна, когда все живое в доме, кроме Ильи, засыпало. «Это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смер­ти».

Внимательный ребенок наблюдает за всем, что делается в доме, «напитывает мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей», «глав­ная жизненная забота» которой есть хорошая еда, а потом - крепкий сон.

Тихое течение бытия нарушалось лишь иногда «болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом». Труд был главным врагом обитателей Обломовки, наказанием, наложенным «еще на пра­отцев наших». В Обломовке всегда при удобном случае избавлялись от работы, «находя это воз­можным и должным». Такое отношение к труду воспитывалось в Илье Ильиче, принявшим гото­вую норму жизни, передаваемую из поколения в поколение без изменений. Идеал бездействия под­креплялся в воображении ребенка нянькиными сказками о «Емеле-дурачке», получающем от вол­шебной щуки разные дары, причем незаслужен­ные. Сказки глубоко проникают в сознание Ильи, и он, будучи уже взрослым, «бессознательно грус­тит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка».

Стремление к самостоятельности, молодая энергия останавливались дружными криками ро­дителей: «А слуги на что?» Вскоре Илья сам понял, что приказывать спокойнее и удобнее. Лов­кий, подвижный ребенок постоянно останавлива­ется родителями и нянькой из боязни, что маль­чик «упадет, расшибется» или простудится, его лелеяли, как оранжерейный цветок. «Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая».

В таких условиях сложилась апатичная, лени­вая, трудная на подъем натура Ильи Ильича. Он был окружен чрезмерными заботами матери, сле­дящей за тем, чтобы ребенок хорошо поел, не перетрудился на обучении у Штольца, и готовой под любым, даже самым незначительным предло­гом не отпускать Илюшеньку к немцу. Она счита­ла, что образование не такая уж важная вещь, ради которой нужно худеть, терять румянец и пропускать праздники. Но все же родители Обло-мова понимали необходимость образования, одна­ко видели в нем только средство для продвижения по службе: чины, награды начали получать в то время «не иначе, как только путем ученья». Роди­телям хотелось преподнести Илюше все блага «как-нибудь подешевле, с разными хитростями».

Заботы матери пагубно сказались на Илье: он не приучился к систематическим занятиям, ни­когда не хотел узнать больше, чем задавал учи­тель.

Ровесник и друг Обломова, Андрей Иванович Штольц, любил Илью, пытался расшевелить его, привить интерес к самообразованию, настроить на деятельность, какой был увлечен сам, к которой был расположен, потому что воспитывался совер­шенно в других условиях.

Отец Андрея - немец дал ему то воспитание, которое получил от своего отца, то есть обучил всем практическим наукам, рано заставил рабо­тать и отослал от себя закончившего университет сына, как с ним поступил в свое время его отец. Но грубое бюргерское воспитание отца постоянно соприкасалось с нежной, ласковой любовью мате­ри, русской дворянки, которая не противоречила мужу, а тихо воспитывала сына по-своему:«...учила его прислушиваться к задумчивым зву­кам Герца, пела ему о цветах, о поэзии жизни, шептала о блестящем призвании то воина, то писателя...» Соседство Обломовки с ее «первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвиж­ностью» и княжеского «с широким раздольем бар­ской жизни» также помешали сделать Ивану Бог­дановичу Штольцу из сына такого же бюргера, каким он был сам. Дыхание русской жизни «отво­дило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи». Но все же Андрей перенял от отца серьезный взгляд на жизнь (даже на все ее мелочи) и прагматичность, которые он пытался уравнове­сить «с тонкими потребностями духа».

Все эмоции, поступки и действия Штольц со­держал под «никогда не дремлющим контролем» разума и расходовал строго «по бюджету». Причи­ной всех своих несчастий и страданий он считал самого себя, вину и ответственность «не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь», в отличие от Обломова, который не находил сил признать себя ви­новным в своих бедах, в никчемности своей бес­плодной жизни: «...жгучие упреки совести язвили его, и он со всеми силами старался... найти вино­ватого вне себя и на него обратить жало их, но на кого?»

Поиски оказывались бесполезными, потому что причина загубленной жизни Обломова есть он сам. Ему было очень мучительно это сознавать, так как он «болезненно чувствовал, что в нем за­рыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое на­чало, может быть, теперь уже умершее...». Обло­мова терзали сомнения в правильности и нужности прожитой жизни. Однако с «летами волнения и раскаяние являлись реже, и он тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками...».

Различно отношение Штольца и Обломова к воображению, имеющему два противоположных воплощения: «...друга - чем меньше веришь ему, и врага - когда уснешь доверчиво под его слад­кий шепот». Последнее произошло с Обломовым. Воображение было любимым спутником его жизни, только в мечтах он воплощал богатые, глу­боко зарытые способности своей «золотой» души.

Штольц же не давал воли воображению и боял­ся всякой мечты, ей «не было места в его душе»; он отвергал все, что «не подвергалось анализу опыта, практической истины», или принимал это за «факт, до которого еще не дошла очередь опыта». Андрей Иванович настойчиво «шел к своей цели», такое упорство он ставил выше всего: «...это было признаком характера в его глазах». Он лишь тогда отступал «от задачи, когда на пути его возникала стена или отверзалась непроходи­мая бездна». Он трезво оценивал свои силы и от­ходил, не обращая внимания на мнение окружаю­щих.

Обломов боялся любых трудностей, ему лень было приложить даже малейшие усилия к реше­нию не великих, а самых насущных проблем. Он находил утешение в своих любимых «примири­тельных и успокоительных» словах «авось», «может быть» и «как-нибудь» и ограждал себя ими от несчастий. Он готов был переложить дело на кого угодно, не заботясь о его исходе и поря­дочности выбранного человека (так он доверился мошенникам, обобравшим его имение). Как чис­тый, наивный ребенок, Илья Ильич не допускал и мысли о возможности обмана; элементарная ос­мотрительность, не говоря уже о практичности, совершенно отсутствовали в натуре Обломова.

Об отношении Ильи Ильича к труду уже говори­лось. Он, как и его родители, всячески избегал труда, который был в его представлении синонимом скуки, и все усилия Штольца, для которого «труд - образ, содержание, стихия и цель жизни», подвигнуть Илью Ильича на какую-нибудь деятель­ность были тщетны, дело не продвигалось дальше слов. Образно говоря, телега стояла на квадратных колесах. Ей требовались постоянные толчки изряд­ной силы, чтобы сдвинуться с места. Штольц бы­стро утомился («возишься, как с пьяницей»), разо­чаровало это занятие и Ольгу Ильинскую, через любовь к которой раскрываются многие стороны ха­рактеров Обломова и Штольца.

Знакомя Илью Ильича с Ольгой, Штольц хотел, «внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти Насмешливой женщины», которая могла бы пробудить Илью к жизни, осветить его тусклое суще­ствование. Но Штольц «не предвидел, что он вно­сит фейерверк, Ольга и Обломов - и подавно».

Любовь к Ольге изменила Илью Ильича. По просьбе Ольги он отказался от многих своих при­вычек: не лежал на диване, не переедал, ездил с дачи в город исполнять ее поручения. Но оконча­тельно вступить в новую жизнь не смог. «Идти вперед - значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но с души, с ума; вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и про­зреть!» А Обломов боялся бурь и перемен, страх к новому он впитал с молоком матери, по сравнению с. которой, правда, ушел вперед (Илья Ильич уже отвергал «единственное употребление капита­лов - держать их в сундуке», понимая, что «долг всякого гражданина - честными трудами поддер­живать общее благосостояние»), но добился не­много, учитывая его способности.

Его утомляла беспокойная, деятельная натура Ольги, и поэтому Обломов мечтал, чтобы она ус­покоилась и тихо, сонно прозябала бы с ним, «переползая из одного дня в другой». Поняв, что Ольга никогда на это не согласится, Илья решает расстаться с ней. Разрыв с Ольгой обозначал для Обломова возврат к прежним привычкам, оконча­тельное духовное падение. В жизни с Пшеницы-ной Илья Ильич нашел бледное отражение своих мечтаний и «решил, что идеал его жизни осуще­ствился, хотя без поэзии...».

Приложив немало усилий к пробуждению в Обломове тяги к деятельности, Ольга вскоре убежда­ется, по выражению Добролюбова, «в его реши­тельной дрянности», то есть в неспособности к духовному преобразованию, и бросает его.

Пройдя через любовь и разочарование, Ольга стала серьезнее относиться к своим чувствам, она так нравственно выросла, что Штольц не узнал ее, встретившись через год, и долго мучился, пытаясь разгадать причину разительных перемен в Ольге.

Весь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова. Он провел его с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично, всегда в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан, и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему лицу. На цепочке висит золотой лорнет. Позы, жесты ее исполнены достоинства; она очень ловко драпируется в богатую шаль, так кстати обопрется локтем на шитую подушку, так величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за работой: нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо. Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем больше по-французски. Однакож она тотчас заметила, что Обломов не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую речь. В разговоре она не мечтает и не умничает; у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.. У этой женщины впереди всего шло уменье жить, управлять собой, держать в равновесии мысль с намерением, намерение с исполнением. Нельзя было застать ее неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого, когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий взгляд. Стихия ее была свет, и оттого такт, осторожность шли у ней впереди каждой мысли, каждого слова и движения. Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно умно, как будто что-то знают такое, чего другие не знают, но и только. Они, по-видимому, любят быть вместе — вот единственное заключение, какое можно вывести, глядя на них; обходится она с ним так же, как и с другими: благосклонно, с добротой, но так же ровно и покойно. Злые языки воспользовались было этим и стали намекать на какую-то старинную дружбу, на поездку за границу вместе: но в отношениях ее к нему не проглядывало ни тени какой-нибудь затаившейся особенной симпатии, а это бы прорвалось наружу. Между тем он был опекун небольшого имения Ольги, которое как-то попало в залог при одном подряде, да там и село. Барон вел процесс, то есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и посылал того же чиновника с ними в присутственные места, а сам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как родственника. Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать. Одет был в последнем вкусе и в петлице фрака носил много ленточек. Ездил всегда в карете и чрезвычайно берег лошадей: садясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет белый платок и потрет по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены. Знакомого он встречал с благосклонно-вежливой улыбкой, незнакомого — сначала холодно; но когда его представляли ему, холодность заменялась также улыбкой, и представленный мог уже рассчитывать на нее всегда. Рассуждал он обо всем: и о добродетели, и о дороговизне, о науках и о свете одинаково отчетливо; выражал свое мнение в ясных и законченных фразах, как будто говорил сентенциями, уже готовыми, записанными в какой-нибудь курс и пущенными для общего руководства в свет. Отношения Ольги к тетке были до сих пор очень просты и покойны: в нежности они не переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось между ними и тени неудовольствия. Это происходило частью от характера Марьи Михайловны, тетки Ольги, частью от совершенного недостатка всякого повода для обеих — вести себя иначе. Тетке не приходило в голову требовать от Ольги что-нибудь такое, что б резко противоречило ее желаниям; Ольге не приснилось бы во сне не исполнить желания тетки, не последовать ее совету. И в чем проявлялись эти желания? — В выборе платья, в прическе, в том, например, поехать ли во французский театр или в оперу. Ольга слушалась настолько, насколько тетка выражала желание или высказывала совет, отнюдь не более, — а она всегда высказывала его с умеренностью до сухости, насколько допускали права тетки, никогда более. Отношения эти были так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть ли в характере тетки какие-нибудь притязания на послушание Ольги, на ее особенную нежность или есть ли в характере Ольги послушание к тетке и особенная к ней нежность. Зато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они — тетка и племянница, а не мать и дочь. — Я еду в магазин: не надо ли тебе чего-нибудь? — спрашивала тетка. — Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье, — говорила Ольга, и они ехали вместе; или: — Нет, ma tante, — скажет Ольга, — я недавно была. Тетка возьмет ее двумя пальцами за обе щеки, поцелует в лоб, а она поцелует руку у тетки, и та поедет, а эта останется. — Мы опять ту же дачу возьмем? — скажет тетка ни вопросительно, ни утвердительно, а так, как будто рассуждает сама с собой и не решается. — Да, там очень хорошо, — говорила Ольга. И дачу брали. А если Ольга скажет: — Ах, ma tante, неужели вам не наскучил этот лес да песок? Не лучше ли посмотреть в другой стороне? — Посмотрим, — говорила тетка. — Поедем, Оленька, в театр? — говорила тетка, — давно кричат об этой пьесе. — С удовольствием, — отвечала Ольга, но без торопливого желания угодить, без выражения покорности. Иногда они слегка и спорили. — Помилуй, ma chère, к лицу ли тебе зеленые ленты? — говорила тетка. — Возьми палевые. — Ах, ma tante! уж я шестой раз в палевых, наконец приглядится. — Ну, возьми pensée. — А эти вам нравятся? Тетка вглядывалась и медленно трясла головой. — Как хочешь, ma chère, а я бы на твоем месте взяла pensee или палевые. — Нет, ma tante, я лучше вот эти возьму, — говорила Ольга мягко и брала, что ей хотелось. Ольга спрашивала у тетки советов не как у авторитета, которого приговор должен быть законом для нее, а так, как бы спросила совета у всякой другой, более ее опытной женщины. — Ma tante, вы читали эту книгу — что это такое? — спрашивала она. — Ах, какая гадость! — говорила тетка, отодвигая, но не пряча книгу и не принимая никаких мер, чтоб Ольга не прочла ее. И Ольге никогда не пришло бы в голову прочесть. Если они затруднялись обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда он был налицо, и книга читалась или не читалась, по их приговору. — ma chère Ольга! — скажет иногда тетка. — Про этого молодого человека, который к тебе часто подходит у Завадских, вчера мне что-то рассказывали, какую-то глупую историю. И только. А Ольга как себе хочет потом: говори или не говори с ним. Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор. Потом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины — это все равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем темным углам разольется ровный свет, несколько градусов тепла, и комната повеселеет. Вот весь результат, которого он добивался, знакомя друга своего с Ольгой. Он не предвидел, что он вносит фейерверк, Ольга и Обломов — и подавно. Илья Ильич высидел с теткой часа два чинно, не положив ни разу ноги на ногу, разговаривая прилично обо всем; даже два раза ловко подвинул ей скамеечку под ноги. Приехал барон, вежливо улыбнулся и ласково пожал ему руку. Обломов еще чиннее вел себя, и все трое как нельзя более довольны были друг другом. Тетка на разговоры по углам, на прогулки Обломова с Ольгой смотрела... или, лучше сказать, никак не смотрела. Гулять с молодым человеком, с франтом — это другое дело: она бы и тогда не сказала ничего, но, с свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно установила бы другой порядок: сама бы пошла с ними раз или два, послала бы кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились. Но гулять «с мсьё Обломовым», сидеть с ним в углу большой залы, на балконе... что ж из этого? Ему за тридцать лет: не станет же он говорить ей пустяков, давать каких-нибудь книг... Да этого ничего никому и в голову не приходило. Притом тетка слышала, как Штольц накануне отъезда говорил Ольге, чтоб она не давала дремать Обломову, чтоб запрещала спать, мучила бы его, тиранила, давала ему разные поручения — словом, распоряжалась им. И ее просил не выпускать Обломова из вида, приглашать почаще к себе, втягивать в прогулки, поездки, всячески шевелить его, если б он не поехал за границу. Ольга не показывалась, пока он сидел с теткой, и время тянулось медленно. Обломова опять стало кидать в жар и холод. Теперь уж он догадывался о причине той перемены Ольги. Перемена эта была для него почему-то тяжеле прежней. От прежнего промаха ему было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он дал ей понять, что догадался о ее любви к нему, да еще, может быть, догадался невпопад. Это уже в самом деле была обида, едва ли исправимая. Да если и впопад, то как неуклюже! Он просто фат. Он мог спугнуть чувство, которое стучится в молодое, девственное сердце робко, садится осторожно и легко, как птичка на ветку: посторонннй звук, шорох — и оно улетит. Он с замирающим трепетом ждал, когда Ольга сойдет к обеду, что и как она будет говорить, как будет смотреть на него... Она сошла — и он надивиться не мог, глядя на нее; он едва узнал ее. У ней другое лицо, даже другой голос. Молодая, наивная, почти детская усмешка ни разу не показалась на губах, ни разу не взглянула она так широко, открыто, глазами, когда в них выражался или вопрос, или недоумение, или простодушное любопытство, как будто ей уж не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться! Взгляд ее не следил за ним, как прежде. Она смотрела на него, как будто давно знала, изучила его, наконец как будто он ей ничего, все равно как барон, — словом, он точно не видел ее с год, и она на год созрела. Не было суровости, вчерашней досады, она шутила и даже смеялась, отвечала на вопросы обстоятельно, на которые бы прежде не отвечала ничего. Видно было, что она решилась принудить себя делать, что делают другие, чего прежде не делала. Свободы, непринужденности, позволяющей все высказать, что на уме, уже не было. Куда все вдруг делось? После обеда он подошел к ней спросить, не пойдет ли она гулять. Она, не отвечая ему, обратилась к тете с вопросом: — Пойдем ли мы гулять? — Разве недалеко, — сказала тетка. — Вели дать мне зонтик. И пошли все. Ходили вяло, смотрели вдаль, на Петербург, дошли до леса и воротились на балкон. — Вы, кажется, не расположены сегодня петь? Я и просить боюсь, — спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится ли к ней веселость, не мелькнет ли хоть в одном слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости. — Жарко! — заметила тетка. — Ничего, я попробую, — сказала Ольга и спела романс. Он слушал и не верил ушам. Это не она: где же прежний, страстный звук? Она пела так чисто, так правильно и вместе так... так... как поют все девицы, когда их просят спеть в обществе; без увлечения. Она вынула свою душу из пения, и в слушателе не шевельнулся ни один нерв. Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится? Ничего нельзя угадать: она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же, как поет, как все....Что это такое? Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся. — Приходите чаще, — сказала тетка, — в будни мы всегда одни, если вам не скучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть — не соскучитесь. Барон вежливо встал и поклонился ему. Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и когда он пошел, она повернулась к окну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги Обломова. Эти два часа и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души. Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам. И каждый час малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой: она следит за его полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в памяти неизгладимым знаком, указанием, уроком. Там, где для мужчины надо поставить поверстный столб с надписью, ей довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения воздуха. Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той недели такой беззаботной, с таким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет строгая мысль? И какая это мысль? О чем? Кажется, все лежит в этой мысли, вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система жизни! Cousin, который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам... вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще — мальчишка, а она — уже женщина! Откуда? Что случилось? Драма? Громкое событие? Новость какая-нибудь, о которой весь город знает? Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante, ни няня, ни горничная — никто не знает. И некогда было случиться: она протанцевала две мазурки, несколько контрдансов да голова у ней что-то разболелась; не поспала ночь... А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое: иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз, не рассказывает, «как у них в пансионе»... Она тоже кончила курс. Обломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и глядел на нее робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства, без ласки, а так, как другие. «Что это с ней? Что она теперь думает, чувствует? — терзался он вопросами. — Ей-богу, ничего не понимаю!» И где было понять ему, что с ней совершилось то, что совершается с мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос, то есть что она вступила в сферу сознания. Вступление это обошлось ей так дешево и легко. — Нет, это тяжело, скучно! — заключил он. — Перееду на Выборгскую сторону, буду заниматься, читать, уеду в Обломовку... один! — прибавил потом с глубоким унынием. — Без нее! Прощай, мой рай, мой светлый, тихий идеал жизни! Он не пошел ни на четвертый, ни на пятый день; не читал, не писал, отправился было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти. «Вот охота тащиться в жар!» — сказал он сам себе, зевнул и воротился, лег на диван и заснул тяжелым сном, как бывало сыпал в Гороховой улице, в запыленной комнате, с опущенными шторами. Сны снились такие смутные. Проснулся — перед ним накрытый стол, ботвинья, битое мясо. Захар стоит, глядя сонно в окно; в другой комнате Анисья гремит тарелками. Он пообедал, сел к окну. Скучно, нелепо, все один! Опять никуда и ничего не хочется! — Вот посмотрите, барин, котеночка от соседей принесли; не надо ли? Вы спрашивали вчера, — сказала Анисья, думая развлечь его, и положила ему котенка на колени. Он начал гладить котенка: и с котенком скучно! — Захар! — сказал он. — Чего изволите? — вяло отозвался Захар. — Я, может быть, в город перееду, — сказал Обломов. — Куда в город? Квартиры нет. — А на Выборгскую сторону. — Что ж это будет, с одной дачи на другую станем переезжать? — отвечал он. — Чего там не видали? Михея Андреича, что ли? — Да здесь неудобно... — Это еще перевозиться? Господи! И тут умаялись совсем; да вот еще двух чашек не доищусь да половой щетки; коли не Михей Андреич увез туда, так, того и гляди, пропали. Обломов молчал. Захар ушел и тотчас воротился, таща за собою чемодан и дорожный мешок. — А это куда девать? Хоть бы продать, что ли? — сказал он, толкнув ногой чемодан. — Что ты, с ума сошел? Я на днях поеду за границу, — с сердцем перебил Обломов. — За границу! — вдруг, усмехнувшись, проговорил Захар. — Благо что поговорили, а то за границу! — Что ж тебе так странно? Поеду, да и конец... У меня и паспорт готов, — сказал Обломов. — А кто там сапоги-то с вас станет снимать? — иронически заметил Захар. — Девки-то, что ли? Да вы там пропадете без меня! Он опять усмехнулся, от чего бакенбарды и брови раздались в стороны. — Ты все глупости говоришь! Вынеси это и ступай! — с досадой отвечал Обломов. На другой день, только что Обломов проснулся в десятом часу утра, Захар, подавая ему чай, сказал, что когда он ходил в булочную, так встретил барышню. — Какую барышню? — спросил Обломов. — Какую? Ильинскую барышню, Ольгу Сергеевну. — Ну? — нетерпеливо спросил Обломов. — Ну, кланяться приказали, спрашивали, здоровы ли вы, что делаете. — Что ж ты сказал? — Сказал, что здоровы; что, мол, ему делается?.. — отвечал Захар. — Зачем же ты прибавляешь свои глупые рассуждения? — заметил Обломов. — «Что ему делается»! Ты почем знаешь, что мне делается? Ну, еще что? — Спрашивали, где вы обедали вчера. — Ну?.. — Я сказал, что дома, и ужинали, мол, дома. «А разве он ужинает?» — спрашивает барышня-то. Двух цыплят, мол, только скушали... — Дур-р-р-ак! — крепко произнес Обломов. — Что за дурак! разве это неправда? — сказал Захар. — Вон я и кости, пожалуй, покажу... — Право, дурак! — повторил Обломов. — Ну, что ж она? — Усмехнулись. «Что ж так мало?» — промолвили после. — Вот дурак-то! — твердил Обломов. — Ты бы еще рассказал, что ты рубашку на меня надеваешь навыворот. — Не спрашивали, так и не сказал, — отвечал Захар. — Что еще спрашивала? — Спрашивали, что делали эти дни. — Ну, что ж ты? — Ничего, мол, не делают, лежат все. — Ах!.. — с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам. — Поди вон! — прибавил он грозно. — Если ты когда-нибудь осмелишься рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с тобой сделаю! Какой яд — этот человек! — Что ж мне, лгать, что ли, на старости лет? — оправдывался Захар. — Поди вон! — повторил Илья Ильич. Захару брань ничего, только бы «жалких слов» не говорил барин. — Я сказал, что вы хотите переехать на Выборгскую сторону, — заключил Захар. — Ступай! — повелительно крикнул Обломов. Захар ушел и вздохнул на всю прихожую, а Обломов стал пить чай. Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к столу, развернул какую-то книгу, прочел лист, хотел перевернуть — книга оказалась неразрезанною. Обломов разорвал листы пальцем: от этого по краям листа образовались фестоны, а книга чужая, Штольца, у которого заведен такой строгий скучный порядок, особенно насчет книг, что не приведи бог! Бумаги, карандаши, все мелочи — как положит, так чтоб и лежали. Надо бы взять костяной ножик, да его нет; можно, конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться к дивану; только что он оперся рукой в шитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату. — А ведь барышня-то просила вас прийти в этот... как его... ох!.. — доложил он. — Что ж ты не сказал давеча, два часа назад? — торопливо спросил Обломов. — Вон велели идти, не дали досказать... — возразил Захар. — Ты губишь меня, Захар! — произнес Обломов патетически. «Ну, никак опять за свое! — думал Захар, подставляя барину левую бакенбарду и глядя в стену. — По-намеднишнему... ввернет словцо!» — Куда прийти? — спросил Обломов. — А вон в этот, как его? Да в сад, что ли... — В парк? — спросил Обломов. — В парк, точно так, «погулять, дескать, если угодно; я там буду»... — Одеваться! Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины, в беседки — нет Ольги. Он пошел по той аллее, где было объяснение, и застал ее там, на скамье, недалеко от того места, где она сорвала и бросила ветку. — Я думала, что вы уж не придете, — сказала она ему ласково. — Я давно ищу вас по всему парку, — отвечал он. — Я знала, что вы будете искать, и нарочно села здесь, в этой аллее: думала, что вы непременно пройдете по ней. Он хотел было спросить: «Почему вы это думали?», но взглянул на нее и не спросил. У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее в последний раз и которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит. Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом, было между ними решено без слов, без объяснений, бог знает как, но воротиться к тому уже нельзя. — Что вас не видать давно? — спросила она. Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в себя, и он не знает, как ему быть, как держать себя с ней. Но он чувствовал, что малейший намек на это вызовет у ней взгляд удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть и совсем пропадет та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом начале. Надо ее раздуть опять, тихо и осторожно, но как — он решительно не знал. Он смутно понимал, что она выросла и чуть ли не выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть. А как? Ну, если он шагает один? Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на дне его души, как играло и выходило наружу; видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство — орудия Сонечки — были бы лишние, потому что не предстояло борьбы. Она даже видела и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли. Она мигом взвесила свою власть над ним, и ей нравилась эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем. Она разнообразно торжествовала свое первенство в этом поединке. В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие лица являются почти всегда с одинаковым характером: мучителя или мучительницы и жертвы. Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его. — Вы заняты были? — спросила она, вышивая какой-то лоскуток канвы. «Сказал бы занят, да этот Захар!» — простонало у него в груди. — Да, я читал кое-что, — небрежно отозвался он. — Что ж, роман? — спросила она и подняла на него глаза, чтоб посмотреть, с каким лицом он станет лгать. — Нет, я романов почти не читаю, — отвечал он очень покойно, — я читал «Историю открытий и изобретений». «Слава богу, что я пробежал сегодня лист книги!» — подумал он. — По-русски? — спросила она. — Нет, по-английски. — А вы читаете по-английски? — С трудом, но читаю. — А вы не были ли где-нибудь в городе? — спросил он больше затем, чтобы замять разговор о книгах. — Нет, все дома. Я все здесь работаю, в этой аллее. — Все здесь? — Да, мне очень нравится эта аллея, я благодарна вам, что вы мне ее указали: здесь никто почти не ходит.... — Я вам ее не указывал, — перебил он, — мы, помните? случайно оба встретились в ней. — Да, в самом деле. Они замолчали. — У вас ячмень совсем прошел? — спросила она, глядя ему прямо в правый глаз. Он покраснел. — Прошел теперь, слава богу, — сказал он. — Вы примачивайте простым вином, когда у вас зачешется глаз, — продолжала она, — ячмень и не сядет. Это няня научила меня. «Что это она все о ячменях?» — подумал Обломов. — Да не ужинайте, — прибавила она серьезно. «Захар!» — шевелилось у него в горле яростное воззвание к Захару. — Стоит только поужинать хорошенько, — продолжала она, не поднимая глаз с работы, — да полежать дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень. «Ду...р...р...ак!» — грянуло внутри Обломова обращение к Захару. — Что это вы работаете? — спросил он, чтоб переменить разговор. — Сонетку, — сказала она, развертывая свиток канвы и показав ему узор, — барону. Хорошо? — Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени? — Кажется... да, — небрежно отвечала она. — Я выбрала наугад, какой попался... — и, покраснев немного, проворно свернула канву. «Однако это скучно, если это так продолжится, если из нее ничего добыть нельзя, — думал он. — Другой — Штольц, например, — добыл бы, а я не умею». Он нахмурился и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом положила работу в корзинку. — Пойдемте до рощи, — сказала она, давая ему нести корзинку, сама распустила зонтик, оправила платье и пошла. — Отчего вы не веселы? — опросила она. — Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться? И как? — Занимайтесь, будьте чаще с людьми. — Заниматься! Заниматься можно, когда есть цель. Какая у меня цель? Нет ее. — Цель — жить. — Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем; радуешься, что день прошел, что ночь прошла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра. Она слушала молча, с строгим взглядом, в сдвинутых бровях таилась суровость, в линии губ, как змей, ползала не то недоверчивость, не то пренебрежение... — Зачем жил! — повторила она. — Разве может быть чье-нибудь существование ненужным? — Может. Например, мое, — сказал он. — Вы до сих пор не знаете, где цель вашей жизни? — спросила она остановясь. — Я не верю: вы клевещете на себя; иначе бы вы не стоили жизни... — Я уж прошел то место, где она должна быть, и впереди больше ничего нет. Он вздохнул, а она улыбнулась. — Ничего нет? — вопросительно повторила она, но живо, весело, со смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что-то впереди. — Смейтесь, — продолжал он, — а это так! Она тихо шла вперед, наклонив голову. — Для чего, для кого я буду жить? — говорил он, едучи за ней. — Чего искать, на что направить мысль, намерения? Цвет жизни опал, остались только шипы. Они шли тихо; она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему. — Что это? — спросил он оторопев. — Вы видите — ветка. — Какая ветка? — говорил он, глядя на нее во все глаза. — Сиреневая. — Знаю... но что она значит? — Цвет жизни и... Он остановился, она тоже. — И?.. — повторил он вопросительно. — Мою досаду, — сказала она, глядя на него прямо, сосредоточенным взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает. Облако непроницаемости слетело с нее. Взгляд ее был говорящ и понятен. Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть заветное место. — Стало быть, я могу надеяться... — вдруг, радостно вспыхнув, сказал он. — Всего! Но... Она замолчала. Он вдруг воскрес. И она, в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на щеках; задвигались мысли; в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно прочла в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни. — Жизнь, жизнь опять отворяется мне, — говорил он как в бреду, — вот она, в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva... все здесь... Она покачала головой: — Нет, не все... половина. — Лучшая. — Пожалуй, — сказала она. — Где же другая? Что после этого еще? — Ищите. — Зачем? — Чтоб не потерять первой, — досказала она, подала ему руку, и они пошли домой. Он то с восторгом, украдкой кидал взгляд на ее головку, на стан, на кудри, то сжимал ветку. — Это все мое! Мое! — задумчиво твердил он и не верил сам себе. — Вы не переедете на Выборгскую сторону? — спросила она, когда он уходил домой. Он засмеялся и даже не назвал Захара дураком.

Сочинение



И. А. Гончаров работал над романом «Обломов» в течение десяти лет. В этом (лучшем!) произведении автор выразил свои убеждения и надежды; отобразил те проблемы современной ему жизни, которые волновали и глубоко задевали его, вскрыл причины этих проблем. Поэтому образ Ильи Ильича Обломова и Андрея Ивановича Штольца приобрели типичные черты, а само слово «обломовщина» стало выражать вполне определенное, почти философское понятие. Нельзя исключать и образ Ольги Сергеевны Ильинской, без которого характеры мужчин не были бы полно освещены.
Чтобы понять характер человека, мотивы его поступков, нужно обратиться к истокам формирования личности: детству, воспитанию, окружению, наконец, к полученному образованию.
В Илюше сконцентрировалась, кажется, сила всех поколений его предков; в нем чувствовались задатки человека нового времени, способного на плодотворную деятельность. Но стремления Ильи самостоятельно познавать мир пресекались не спускавшей с него глаз нянькой, из-под надзора которой он вырывался лишь во время послеобеденного сна, когда все живое в доме, кроме Ильи, засыпало. «Это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти».
Внимательный ребенок наблюдает за всем, что делается в доме, «напитывает мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей», «главная жизненная забота» которой есть хорошая еда, а потом - крепкий сон.
Тихое течение бытия нарушалось лишь иногда «болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом». Труд был главным врагом обитателей Обломовки, наказанием, наложенным «еще на праотцев наших». В Обломовке всегда при удобном случае избавлялись от работы, «находя это возможным и должным». Такое отношение к труду воспитывалось в Илье Ильиче, принявшим готовую норму жизни, передаваемую из поколения в поколение без изменений. Идеал бездействия подкреплялся в воображении ребенка нянькиными сказками о «Емеле-дурачке», получающем от волшебной щуки разные дары, причем незаслуженные. Сказки глубоко проникают в сознание Ильи, и он, будучи уже взрослым, «бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка».
Стремление к самостоятельности, молодая энергия останавливались дружными криками родителей: «А слуги на что?» Вскоре Илья сам понял, что приказывать спокойнее и удобнее. Ловкий, подвижный ребенок постоянно останавливается родителями и нянькой из боязни, что мальчик «упадет, расшибется» или простудится, его лелеяли, как оранжерейный цветок. «Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая».
В таких условиях сложилась апатичная, ленивая, трудная на подъем натура Ильи Ильича. Он был окружен чрезмерными заботами матери, следящей за тем, чтобы ребенок хорошо поел, не перетрудился на обучении у Штольца, и готовой под любым, даже самым незначительным предлогом не отпускать Илюшеньку к немцу. Она считала, что образование не такая уж важная вещь, ради которой нужно худеть, терять румянец и пропускать праздники. Но все же родители Обло-мова понимали необходимость образования, однако видели в нем только средство для продвижения по службе: чины, награды начали получать в то время «не иначе, как только путем ученья». Родителям хотелось преподнести Илюше все блага «как-нибудь подешевле, с разными хитростями».
Заботы матери пагубно сказались на Илье: он не приучился к систематическим занятиям, никогда не хотел узнать больше, чем задавал учитель.
Ровесник и друг Обломова, Андрей Иванович Штольц, любил Илью, пытался расшевелить его, привить интерес к самообразованию, настроить на деятельность, какой был увлечен сам, к которой был расположен, потому что воспитывался совершенно в других условиях.
Отец Андрея - немец дал ему то воспитание, которое получил от своего отца, то есть обучил всем практическим наукам, рано заставил работать и отослал от себя закончившего университет сына, как с ним поступил в свое время его отец. Но грубое бюргерское воспитание отца постоянно соприкасалось с нежной, ласковой любовью матери, русской дворянки, которая не противоречила мужу, а тихо воспитывала сына по-своему:«...учила его прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии жизни, шептала о блестящем призвании то воина, то писателя...» Соседство Обломовки с ее «первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью» и княжеского «с широким раздольем барской жизни» также помешали сделать Ивану Богдановичу Штольцу из сына такого же бюргера, каким он был сам. Дыхание русской жизни «отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи». Но все же Андрей перенял от отца серьезный взгляд на жизнь (даже на все ее мелочи) и прагматичность, которые он пытался уравновесить «с тонкими потребностями духа».
Все эмоции, поступки и действия Штольц содержал под «никогда не дремлющим контролем» разума и расходовал строго «по бюджету». Причиной всех своих несчастий и страданий он считал самого себя, вину и ответственность «не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь», в отличие от Обломова, который не находил сил признать себя виновным в своих бедах, в никчемности своей бесплодной жизни: «...жгучие упреки совести язвили его, и он со всеми силами старался... найти виноватого вне себя и на него обратить жало их, но на кого?»
Поиски оказывались бесполезными, потому что причина загубленной жизни Обломова есть он сам. Ему было очень мучительно это сознавать, так как он «болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее...». Обломова терзали сомнения в правильности и нужности прожитой жизни. Однако с «летами волнения и раскаяние являлись реже, и он тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками...».
Различно отношение Штольца и Обломова к воображению, имеющему два противоположных воплощения: «...друга - чем меньше веришь ему, и врага - когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот». Последнее произошло с Обломовым. Воображение было любимым спутником его жизни, только в мечтах он воплощал богатые, глубоко зарытые способности своей «золотой» души.
Штольц же не давал воли воображению и боялся всякой мечты, ей «не было места в его душе»; он отвергал все, что «не подвергалось анализу опыта, практической истины», или принимал это за «факт, до которого еще не дошла очередь опыта». Андрей Иванович настойчиво «шел к своей цели», такое упорство он ставил выше всего: «...это было признаком характера в его глазах». Он лишь тогда отступал «от задачи, когда на пути его возникала стена или отверзалась непроходимая бездна». Он трезво оценивал свои силы и отходил, не обращая внимания на мнение окружающих.
Обломов боялся любых трудностей, ему лень было приложить даже малейшие усилия к решению не великих, а самых насущных проблем. Он находил утешение в своих любимых «примирительных и успокоительных» словах «авось», «может быть» и «как-нибудь» и ограждал себя ими от несчастий. Он готов был переложить дело на кого угодно, не заботясь о его исходе и порядочности выбранного человека (так он доверился мошенникам, обобравшим его имение). Как чистый, наивный ребенок, Илья Ильич не допускал и мысли о возможности обмана; элементарная осмотрительность, не говоря уже о практичности, совершенно отсутствовали в натуре Обломова.
Об отношении Ильи Ильича к труду уже говорилось. Он, как и его родители, всячески избегал труда, который был в его представлении синонимом скуки, и все усилия Штольца, для которого «труд - образ, содержание, стихия и цель жизни», подвигнуть Илью Ильича на какую-нибудь деятельность были тщетны, дело не продвигалось дальше слов. Образно говоря, телега стояла на квадратных колесах. Ей требовались постоянные толчки изрядной силы, чтобы сдвинуться с места. Штольц быстро утомился («возишься, как с пьяницей»), разочаровало это занятие и Ольгу Ильинскую, через любовь к которой раскрываются многие стороны характеров Обломова и Штольца.
Знакомя Илью Ильича с Ольгой, Штольц хотел, «внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти Насмешливой женщины», которая могла бы пробудить Илью к жизни, осветить его тусклое существование. Но Штольц «не предвидел, что он вносит фейерверк, Ольга и Обломов - и подавно».
Любовь к Ольге изменила Илью Ильича. По просьбе Ольги он отказался от многих своих привычек: не лежал на диване, не переедал, ездил с дачи в город исполнять ее поручения. Но окончательно вступить в новую жизнь не смог. «Идти вперед - значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но с души, с ума; вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть!» А Обломов боялся бурь и перемен, страх к новому он впитал с молоком матери, по сравнению с. которой, правда, ушел вперед (Илья Ильич уже отвергал «единственное употребление капиталов - держать их в сундуке», понимая, что «долг всякого гражданина - честными трудами поддерживать общее благосостояние»), но добился немного, учитывая его способности.
Его утомляла беспокойная, деятельная натура Ольги, и поэтому Обломов мечтал, чтобы она успокоилась и тихо, сонно прозябала бы с ним, «переползая из одного дня в другой». Поняв, что Ольга никогда на это не согласится, Илья решает расстаться с ней. Разрыв с Ольгой обозначал для Обломова возврат к прежним привычкам, окончательное духовное падение. В жизни с Пшеницы-ной Илья Ильич нашел бледное отражение своих мечтаний и «решил, что идеал его жизни осуществился, хотя без поэзии...».
Приложив немало усилий к пробуждению в Обломове тяги к деятельности, Ольга вскоре убеждается, по выражению Добролюбова, «в его решительной дрянности», то есть в неспособности к духовному преобразованию, и бросает его.
Пройдя через любовь и разочарование, Ольга стала серьезнее относиться к своим чувствам, она так нравственно выросла, что Штольц не узнал ее, встретившись через год, и долго мучился, пытаясь разгадать причину разительных перемен в Ольге.
Понять ее сердце Штольцу было настолько трудно, что «с него немного спала спесивая уверенность в своих силах». Выслушав исповедь Ольги о «прогулках, о парке, о своих надеждах, о просветлении и падении Обломова» и получив от нее согласие на брак, Андрей говорит самому себе: «Все найдено, нечего искать, некуда идти больше!» Однако это вовсе не означает, что он погружается в нечто похожее на обломовскую апатию. Семейная жизнь Штольца способствовала гармоничному, взаимообогащающему развитию обоих супругов. Однако теперь Андрей успокоился, он всем доволен, а Ольгу мучат сомнения: что дальше? неужели жизненный круг замкнулся? Штольц говорит ей: «Мы не пойдем... на дерзкую борьбу с мятежными вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту». Он понимал, что Ольга переросла его, «видел, что прежний идеал его женщины и жены недосягаем, но он был счастлив» и стал лишь бледным отражением Ольги, в которой, по выражению Добролюбова, «более, нежели в Штольце, можно видеть намек на новую русскую жизнь».
Обломов и Штольц - люди с разным мировосприятием, а следовательно, и разными судьбами. Главное их отличие в том, что деятельный, энергичный Штольц сумел правильно распорядиться своей жизнью и природными талантами, пытаясь «донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно». А у мягкого, доверчивого Обломова не хватало силы воли противостоять трудностям жизни и отстаивать свое право на существование и самореализацию. Он «свое уменье затерял еще в детстве, в Обломовке, среди теток, нянек и дядек. Началось с неуменья надевать чулки и кончилось неуменьем жить» СН. А. Добролюбов).

Данные об авторе

Григорович Ирина Валентиновна

Место работы, должность:

МОУ СОШ № 38

Республика Татарстан

Характеристики урока (занятия)

Целевая аудитория:

Учитель (преподаватель)

Класс(ы):

Предмет(ы):

Литература

Цель урока:

Развитие познавательной активности учащихся; формирование умений самостоятельно работать с дополнительной литературой; выработка умения внимательного чтения художественного произведения; воспитание интереса к чтению.

Тип урока:

Урок контроля, оценки и коррекции знаний учащихся

Учащихся в классе (аудитории):

Используемые учебники и учебные пособия:

Произведения А.Н. Островского (драма «Гроза»), И.А. Гончарова (роман «Обломов»), И.С. Тургенева (роман «Отцы и дети»).

Используемое оборудование:

Компьютер

Краткое описание:

Игра состоит из двух раундов: синий, красный. Игровое табло каждого из раундов проецируется на экран. Первый раунд длится 15 минут, второй – 20 минут. Синий и красный раунды включают в себя 6 номинаций, а каждая номинация содержит 5 вопросов. Итого в каждом раунде насчитывается 30 вопросов. Вопросы в каждой номинации расположены по степени сложности и соответственно оцениваются: в синем раунде – 10, 20, 30, 40, 50 баллами, в красном – 20, 40, 60, 80, 100 баллами. Играющие сами выбирают номинацию и количество баллов. Если на выбранный вопрос команда отвечает, ей записывается это количество баллов. Команда, знающая ответ на вопрос, на которой затрудняется ответить играющая команда, поднимает красный сигнальный диск. Счёт ведёт счётная группа из 3 человек. Вопросы составлены по творчеству А.Н. Островского (драма «Гроза»), И.А. Гончарова (роман «Обломов»), И.С. Тургенева (роман «Отцы и дети»).

Ход игры.

От каждой команды выходит один представитель для разыгрывания очерёдности участия команды в игре. На столы играющих команд выставляются таблички с №№ 1, 2, 3, соответствующие разыгранной очерёдности.

Синий раунд.

Географическиеназвания.

10. Где происходит действие романа «Обломов» ?

(В Петербурге.)

20. В каком городе разворачивается действие пьесы «Гроза»?

(Город Калинов.)

30. Месторождения И. Гончарова.

(Город Симбирск.)

40. Где родился И.С. Тургенев?

(Имение Спасское - Лутовиново недалеко от города Мценска Орловской губернии.)

50. Как называлось имение, которое в 1867 году Островский вместе с братом Михаилом выкупил у мачехи?

(Имение Щёлыково.)

Вещи и предметы.

10. Кому принадлежат перечисленные вещи, предметы: халат из персидской материи, настоящий восточный халат без малейшего намёка на Европу, без кистей, без талии, весьма поместительный. Длинные, мягкие, широкие туфли?

(Обломову.)

20. Кому принадлежат перечисленные вещи: серый сюртук с прорехою под мышкой, серый жилет с медными пуговицами?

(Захару из романа «Обломов».)

30. Какие детали становятся сквозными, постоянно появляются, символизируя определённую форму жизни, уклад, состояние героя в романе Гончарова «Обломов»?

(Халат - символ состояния героя; ветка сирени - символ расцвета и угасания любви; снег - символ конца любви и внутренней жизни)

40. Кому принадлежат перечисленные вещи: длинный балахон с кистями, старая круглая шляпа?

(Базарову из романа «Отцы и дети».)

50. Кому принадлежат перечисленные предметы: серебряная пепельница в виде мужицкого лаптя, кольцо?

(П.П. Кирсанову из романа «Отцы и дети».)

Портрет

10. Это был человек среднего роста, приятной наружности, с тёмно-серыми глазами, гуляющими беспечно по стене, по потолку, с тою неопределённою задумчивостью, которая показывает, что его ничто не занимает, ничто не тревожит. Слица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

(И.И. Обломов. «Обломов»)

20. Он весь состоял из костей, мускулов и нервов, как кровнаяанглийская лошадь. Он худощав, щёк у него почти нет, то есть кость да мускул, но ни признака жирной округлости; цвет лица розовый, смугловатый и никакого румянца, глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные.

(Штольц. «Обломов».)

30. Пожилой человек с голым, как колено, черепом, с широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы три бороды.

(Захар. «Обломов».)

40. Когда она говорила, она очень мило улыбалась, застенчиво и откровенно, и глядела как-то забавно-сурово, снизу вверх. Всё в ней было ещё молодо-зелено: и голосок, и пушок на всём лице, и розовые руки с беловатыми кружками на ладонях, и чуть-чуть сжатые плечи. Она беспрестанно краснела и быстро переводила дух.

(Катя. «Отцы и дети».)

50. Она была удивительно сложена: её коса золотого цвета и тяжёлая, как золото, падала ниже колен, но красавицей её никто не называл; во всем её лице только и было хорошего что глаза, и даже не самые глаза - они были невелики и серы, - но взгляд их, быстрый и глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния, - загадочный взгляд.

(Княгиня Р. «Отцы и дети».)

Имя.

10. Назовите внесюжетных персонажей в романе «Обломов».

(Волков, Пенкин,Судьбинский.)

20. Кто первым произнёс слово «обломовщина»?

(Штольц)

30. Какому герою автор «поручает» дать характеристику «тёмного царства» («Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие)?

(Кулигин.)

40. Кому был посвящён роман «Отцы и дети»?

(В.Г. Белинскому.)

50. Как звали сына И.И. Обломова?

(Андрей.)

Закончи фразу.

10. «Такая ли я была! Я жила, ни об чём не тужила, точно…»

(…птичка на воле.)

20. «Нет, моя жизнь началась с…»

(…угасания.)

30. «Он (Обломов) задумался и машинально стал чертить пальцем по пыли, потом посмотрел, что написал: вышло…»

(…обломовщина.)

40. «…Он (Штольц) не предвидел, что он вносит(в жизнь Обломова)…»

(…фейерверк.)

50. «Твой отец добрый малый, но он человек отставной…»

(… его песенка спета.)

Жилище.

10. Комната… с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шёлковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шёлковые занавески, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.

(Комната Ильи Обломова.)

20. Изящный кабинет, оклеенный по стенам красивыми обоями дикого цвета, с развешанным оружием на пёстром персидском ковре, с ореховою мебелью, обитой тёмно-зелёным трипом, с библиотекой…из старого чёрного дуба, с бронзовыми статуэтками на великолепном письменном столе, с камином.

(Комната П.П. Кирсанова.«Отцы и дети».)

30. Это была просторная, высокая комната, убранная довольно роскошно, но без особенного вкуса. Тяжёлая дорогая мебель стояла в обычном чопорном порядке вдоль стен, обитых коричневыми обоями с золотыми разводами…Над средним диваном висел портрет обрюзглого белокурого мужчины.

(Гостиная в доме Одинцовой. «Отцы и дети».)

40. Небольшая низенькая комната была очень чиста и уютна. В ней пахло недавно выкрашенным полом, ромашкой и мелиссой. Вдоль стен стояли стулья с задками в виде лир. В одном углу возвышалась кроватка под кисейным пологом, рядом с кованым сундуком с круглою крышкой. В противоположном углу горела лампадка перед большим тёмным образом Николая - чудотворца…

(Комната Фенечки. «Отцы и дети».)

50. …На скате пологого холма, наконец, открылась небольшая деревушка…Рядом с нею, в молодой берёзовой рощице, виднелся дворянский домик под соломенною крышей.

(Дом родителей Базарова. «Отцы и дети».)

Красный раунд.

Представьтесь, пожалуйста!

20. Вы высокая, грузная старуха, носит тёмное, старомодное платье; держитесь прямо, с достоинством, ходите медленно, степенно, говорите веско, значительно. Вы властная, деспотичная, непрерывно точите домашних.

(Кабаниха. «Гроза».)

40. По происхождению вы дворянин. В Петербурге живёте двенадцатый год. Выбыли полны разных стремлений,…ждали много от судьбы и от самого себя; всё готовились к поприщу, к роли - прежде всего, разумеется, в службе, что и было целью вашего приезда в Петербург. Потом вы думали и о роли в обществе; наконец, в отдалённой перспективе, на повороте с юности к зрелым летам, воображению вашему мелькало и улыбалось семейное счастье.

(И.И. Обломов.)

60. Одни считали вас простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка вашего ни мудрые сенсации о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говоритевы мало, и то своё, неважно - и вас обходят умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считают вас слишком мудрёной и немного боятся. Вы любите музыку, но поёте чаще втихомолку, или какой-нибудь подруге…

80. У вас хорошее имение в двести душ. Родились вы на юге России. До 14 лет воспитывались дома. В детстве храбростью не отличались и даже заслужили прозвище трусишка. В 1835 году закончили университет и вместе с родителями приехали в Петербург. Но вскоре родители ваши умерли. После срока траура вы женились на дочке одного чиновника, в которую влюбились при жизни ваших родителей.

(Н.П. Кирсанов. «Отцы и дети».)

100. Вы владеете умением возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя никогда не потакали им. Но во что не верите. Вы охотник до женщин и до женской красоты, но любовь в смысле идеальном называете белибердой…, считаете рыцарские чувства чем-то вроде уродства.

(Базаров. «Отцы и дети».)

Кому принадлежат слова?

20. «Не жалей, губи меня! Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю! Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда? Говорят, даже легче бывает, когда за какой-нибудь грех здесь, на земле, натерпишься…»(Катерина. «Гроза».)

40. «Да, я дряблый, ветхий изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жёг свою тюрьму, не вырвался на волю и угас…»

(Илья Ильич.)

60 . «…Хотел отдатьменя в солдаты, да не отдал, так это всё одно, что ничего. Не отдаст он меня, он чует носом-то своим, что я свою голову дешево не продам. Это он вам страшен - то, а я с ним разговаривать умею».

(Кудряш. «Гроза».)

80. «Всё ячувствую, всё понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей дорогой, если б даже захотел…Я стою твоей дружбы, но не стою твоих хлопот».

(И.И. Обломов.)

100. «Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги, а нравственные болезни происходят от дурного воспитания…от безобразного состояния общества, одним словом, - исправьте общество, - и болезней не будет…»

(Базаров. «Отцы и дети».)

Назови персонаж.

20. О ком писал Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?»:

«Ясно, что…не тупая, апатическая натура, без стремлений и чувств, а человек чего-то ищущий, о чём-то думающий. Но гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других, - развила в нём апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства»?

(И.И.Обломов.)

40. О ком писал Гончаров в романе «Обломов»:

«Этот рыцарь был и со страхом, и с упрёком. Он принадлежал двум эпохам, и обе положили на него печать свою. От одной перешла к нему по наследству безграничная преданность к дому Обломовых, а от другой, позднейшей, утончённость и развращение нравов»?

(Захар. «Обломов».)

60. Не все герои пьесы «Гроза» принадлежат (по рождению и воспитанию)этому городу. Назовите этот персонаж.

(Борис. «Гроза».)

80. Чем счастье её было полнее, тем она становилась задумчивее и даже…боязливее. Она стала строго замечать за собой и уловила, что её смущала эта тишина жизни, её остановка на минутах счастья. Она насильственно стряхивала с души эту задумчивость и ускоряла жизненные шаги, лихорадочно искала шума, движения, забот, просилась с мужем в город, пробовала заглянуть в свет, в люди, но ненадолго.

(Ольга Ильинская. «Обломов».)

100. « И лицо её принимало дельное и заботливое выражение, даже тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете».

(Агафья Матвеевна. «Обломов».)

Детали.

20. Какими словами встречал Обломов Волкова, Судьбинского, Пенкина, Тарантьева, Алексеева?

(«Не подходи, не подходи: ты с холода!»)

40. Назовите возраст Обломова.

(33 года.)

60. Назовите чин И.И. Обломова, «дворянина родом».

(Коллежский секретарь.)

80. Какая деталь в облике Базарова говорит о том, что это человек дела, человек труда?

(Красная обнажённая рука.)

100. Что у Н.П. Кирсанова служило признаком внутреннего смущения?

(Потирал лоб и брови рукою.)

Жанр.

20. Он всю свою жизнь посвятили служению театру, для него театр стал и образом мыслей, и любимым делом, и главным испытанием, и мучительной страстью.

(А.Н. Островский.)

40. Какое произведение Тургенев считал началом своей литературной деятельности?

(Поэма «Параша», которая появилась в печати в 1843 году).

60. Каким рассказом открывается цикл «Записки охотника»?

(«Хорь и Калиныч»)

80. С каким произведением И.А. Гончаров вошёл в русскую литературу?

(Роман «Обыкновенная история».)

100. Литературоведы называют эти произведения «лебединой песней» писателя. В них много грусти, но грусти светлой, пленительной. О каком жанре произведений И.С. Тургенева идёт речь?

(Стихотворения в прозе.)

Факты биографии.

20. Какой период в жизни Гончарова был назван биографами мариенбадским чудом?

(21 июня 1857 г. Гончаров приезжает в Мариенбад поправить здоровье. Здесь была завершена первая часть «Обломова», написана вторая и больше половины третьей.)

40. Какую роль сыграл цикл «Записки охотника» в судьбе И.С. Тургенева?

(Писатель был сослан под надзор полиции в родовое имение Спасское.)

60. Формирование личности этого писателя происходило на фоне величайшего взлёта русской литературы, в среде высшего дворянского общества, живущего насыщенной культурной и политической жизнью.Втворчестве писателя отразились исторические и социальные катаклизмы, происходившие в мире, свидетелем которых он был, выход на передний план и утверждение нового класса разночинцев, формирование новых политических сил, сыгравших впоследствии огромную роль в исторической судьбе страны.

(И.С. Тургенев.)

80. Они оба принимали участие в экспедициях. Один - в литературной экспедиции по российским морям, озёрам и рекам, другой - в экспедициик берегам Японии для установления торговых и дипломатических отношений между двумя странами.

(А.Островский, И.Гончаров.)

100. С каким журналом связано начало литературной судьбы А.Островского?

(Начало литературной судьбы Островского было тесно связано с журналом «Москвитянин», издаваемым Погодиным.)

Счётная группа оглашает количество набранных баллов группами.

Два обстоятельства творческой истории романа "Обломов" нужно иметь в виду, чтобы правильно понять, о чем это произведение. Первым опубликованным фрагментом романа в 1849 году стал "Сон Обломова"

И. А. Гончаров работал над романом "Обломов" в течение десяти лет. В этом произведении автор выразил свои убеждения и надежды; отобразил те проблемы современной ему жизни, которые волновали и глубоко задевали его, вскрыл причины этих проблем. Поэтому образ Ильи Ильича Обломова и Андрея Ивановича Штольца приобрели типичные

Черты, а само слово "обломовщина" стало выражать вполне определенное, почти философское понятие. Нельзя исключать и образ Ольги Сергеевны Ильинской, без которого характеры мужчин не были бы полно освещены.

Чтобы понять характер человека, мотивы его поступков, нужно обратиться к истокам формирования личности: детству, воспитанию, окружению, наконец, к полученному образованию.

В Илюше сконцентрировалась, кажется, сила всех поколений его предков; в нем чувствовались задатки человека нового времени, способного на плодотворную деятельность. Но стремления Ильи самостоятельно познавать мир пресекались не спускавшей с него глаз нянькой, из-под надзора которой он вырывался лишь во время послеобеденного сна, когда все живое в доме, кроме Ильи, засыпало. "Это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти".

Внимательный ребенок наблюдает за всем, что делается в доме, "напитывает мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей", "главная жизненная забота" которой есть хорошая еда, а потом - крепкий сон.

Тихое течение бытия нарушалось лишь иногда "болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом". Труд был главным врагом обитателей Обломовки, наказанием, наложенным "еще на праотцев наших". В Обломовке всегда при удобном случае избавлялись от работы, "находя это возможным и должным". Такое отношение к труду воспитывалось в Илье Ильиче, принявшим готовую норму жизни, передаваемую из поколения в поколение без изменений. Идеал бездействия подкреплялся в воображении ребенка нянькиными сказками о "Емеле-дурачке", получающем от волшебной щуки разные дары, причем незаслуженные. Сказки глубоко проникают в сознание Ильи, и он, будучи уже взрослым, "бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка".

В Обломове загублены живой ум, чистота, доброта, правдивость, кротость, гуманность к нижестоящим, склонность к самоанализу и самокритике, чувство справедливости. Он погряз в эгоизме, который сметает все эти качества. Обломов не испытывает необходимости развивать их в себе. Об этом свидетельствует его "мысленный" план реформ в Обломовке, выражающий инфантильность, архаичность и консерватизм его взглядов на жизнь.

Ясно, что Обломов зависит от Захара больше, чем Захар (и другие крепостные захары) от него.

В то же время идеалы Обломова помогают ему видеть отрицательные стороны нового буржуазного уклада. В отличие от Штольца, движимого стремлением к личному преуспеянию путем труда, Обломов, уже имеющий все благодаря происхождению и положению, настойчиво требует указать ему смысл труда, смысл и стимулы для затрат способностей и энергии. Он не подвергает сомнению свое право на эту критику и безделье, ибо считает идеал Обломовки незыблемой нормой.

Стремление к самостоятельности, молодая энергия останавливались дружными криками родителей: "А слуги на что?" Вскоре Илья сам понял, что приказывать спокойнее и удобнее. Ловкий, подвижный ребенок постоянно останавливается родителями и нянькой из боязни, что мальчик "упадет, расшибется" или простудится, его лелеяли, как оранжерейный цветок. "Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая".

В таких условиях сложилась апатичная, ленивая, трудная на подъем натура Ильи Ильича. Он был окружен чрезмерными заботами матери, следящей за тем, чтобы ребенок хорошо поел, не перетрудился на обучении у Штольца, и готовой под любым, даже самым незначительным предлогом не отпускать Илюшеньку к немцу. Она считала, что образование не такая уж важная вещь, ради которой нужно худеть, терять румянец и пропускать праздники. Но все же родители Обломова понимали необходимость образования, однако видели в нем только средство для продвижения по службе: чины, награды начали получать в то время "не иначе, как только путем ученья". Родителям хотелось преподнести Илюше все блага "как-нибудь подешевле, с разными хитростями".

Заботы матери пагубно сказались на Илье: он не приучился к систематическим занятиям, никогда не хотел узнать больше, чем задавал учитель.

Ровесник и друг Обломова, Андрей Иванович Штольц, любил Илью, пытался расшевелить его, привить интерес к самообразованию, настроить на деятельность, какой был увлечен сам, к которой был расположен, потому что воспитывался совершенно в других условиях.

Отец Андрея - немец дал ему то воспитание, которое получил от своего отца, то есть обучил всем практическим наукам, рано заставил работать и отослал от себя закончившего университет сына, как с ним поступил в свое время его отец. Но грубое бюргерское воспитание отца постоянно соприкасалось с нежной, ласковой любовью матери, русской дворянки, которая не противоречила мужу, а тихо воспитывала сына по-своему: "…учила его прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии жизни, шептала о блестящем призвании то воина, то писателя…" Соседство Обломовки с ее "первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью" и княжеского "с широким раздольем барской жизни" также помешали сделать Ивану Богдановичу Штольцу из сына такого же бюргера, каким он был сам. Дыхание русской жизни "отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи". Но все же Андрей перенял от отца серьезный взгляд на жизнь (даже на все ее мелочи) и прагматичность, которые он пытался уравновесить "с тонкими потребностями духа".

Все эмоции, поступки и действия Штольц содержал под "никогда не дремлющим контролем" разума и расходовал строго "по бюджету". Причиной всех своих несчастий и страданий он считал самого себя, вину и ответственность "не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь", в отличие от Обломова, который не находил сил признать себя виновным в своих бедах, в никчемности своей бесплодной жизни: "…жгучие упреки совести язвили его, и он со всеми силами старался найти виноватого вне себя и на него обратить жало их, но на кого?"

Поиски оказывались бесполезными, потому что причина загубленной жизни Обломова есть он сам. Ему было очень мучительно это сознавать, так как он "болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее…". Обломова терзали сомнения в правильности и нужности прожитой жизни. Однако с "летами волнения и раскаяние являлись реже, и он тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками…".

Различно отношение Штольца и Обломова к воображению, имеющему два противоположных воплощения: "…друга - чем меньше веришь ему, и врага - когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот". Последнее произошло с Обломовым. Воображение было любимым спутником его жизни, только в мечтах он воплощал богатые, глубоко зарытые способности своей "золотой" души.

Штольц же не давал воли воображению и боялся всякой мечты, ей "не было места в его душе"; он отвергал все, что "не подвергалось анализу опыта, практической истины", или принимал это за "факт, до которого еще не дошла очередь опыта". Андрей Иванович настойчиво "шел к своей цели", такое упорство он ставил выше всего: "…это было признаком характера в его глазах". Он лишь тогда отступал "от задачи, когда на пути его возникала стена или отверзалась непроходимая бездна". Он трезво оценивал свои силы и отходил, не обращая внимания на мнение окружающих.

Обломов боялся любых трудностей, ему лень было приложить даже малейшие усилия к решению не великих, а самых насущных проблем. Он находил утешение в своих любимых "примирительных и успокоительных" словах "авось", "может быть" и "как-нибудь" и ограждал себя ими от несчастий. Он готов был переложить дело на кого угодно, не заботясь о его исходе и порядочности выбранного человека (так он доверился мошенникам, обобравшим его имение). Как чистый, наивный ребенок, Илья Ильич не допускал и мысли о возможности обмана; элементарная осмотрительность, не говоря уже о практичности, совершенно отсутствовали в натуре Обломова.

Об отношении Ильи Ильича к труду уже говорилось. Он, как и его родители, всячески избегал труда, который был в его представлении синонимом скуки, и все усилия Штольца, для которого "труд - образ, содержание, стихия и цель жизни", подвигнуть Илью Ильича на какую-нибудь деятельность были тщетны, дело не продвигалось дальше слов. Образно говоря, телега стояла на квадратных колесах. Ей требовались постоянные толчки изрядной силы, чтобы сдвинуться с места. Штольц быстро утомился ("возишься, как с пьяницей"), разочаровало это занятие и Ольгу Ильинскую, через любовь к которой раскрываются многие стороны характеров Обломова и Штольца.

Знакомя Илью Ильича с Ольгой, Штольц хотел "внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины", которая могла бы пробудить Илью к жизни, осветить его тусклое существование. Но Штольц "не предвидел, что он вносит фейерверк, Ольга и Обломов - и подавно".

Любовь к Ольге изменила Илью Ильича. По просьбе Ольги он отказался от многих своих привычек: не лежал на диване, не переедал, ездил с дачи в город исполнять ее поручения. Но окончательно вступить в новую жизнь не смог. "Идти вперед - значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но с души, с ума; вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть!" А Обломов боялся бурь и перемен, страх к новому он впитал с молоком матери, по сравнению с которой, правда, ушел вперед (Илья Ильич уже отвергал "единственное употребление капиталов - держать их в сундуке", понимая, что "долг всякого гражданина - честными трудами поддерживать общее благосостояние"), но добился немного, учитывая его способности.

Его утомляла беспокойная, деятельная натура Ольги, и поэтому Обломов мечтал, чтобы она успокоилась и тихо, сонно прозябала бы с ним, "переползая из одного дня в другой". Как же раскрывает автор образ Обломова через его отношения с Ольгой? Хорошие или плохие черты выявит через это Гончаров у Ильи Ильича?

Конечно, миссия Ольги с самого начала была обречена. Человек не может жить лишь любовью, не думая более ни о чем. Однако через нее автор открыл в герое, которому, по моему мнению, симпатизирует, множество положительных черт. На некоторое время Гончаров просто преображает Обломова: "Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или по крайней мере самоуверенности". Ну при каких еще обстоятельствах "чистое, верное сердце" Ильи Ильича смогло бы себя так проявить?

В отношениях же Ольги со Штольцем все происходит совсем наоборот. Их союз закономерен и гармоничен. Они похожи и потому хорошо понимают друг друга. Самой судьбой им предопределено долгое спокойное счастье. Но здесь, правда неявно, автор указывает на скрытый недостаток в натуре Штольца. Ольга, которая, казалось бы, должна быть абсолютно счастлива, испытывает какое-то странное беспокойство, объяснить которое не может даже Андрей. И сам собою напрашивается вопрос, не смутная ли это тоска Ольги по страстному чувству, которое не может дать ей Штольц. Быть может, здесь автор хотел сказать, что этому правильному и передовому герою не хватает немного безумных порывов.

Как бы то ни было, судьбы обоих героев складываются относительно удачно. Штольц обретает свое счастье с Ольгой, а Обломов находит свою Обломовку в доме на Выборгской стороне и доживает там свой век с женщиной, о которой всегда мечтал. Такая развязка еще раз показывает, что позиция автора по отношению к обоим своим героям носит положительный характер.

Поняв, что Ольга никогда на это не согласится, Илья решает расстаться с ней. Разрыв с Ольгой обозначал для Обломова возврат к прежним привычкам, окончательное духовное падение. В жизни с Пшеницыной Илья Ильич нашел бледное отражение своих мечтаний и "решил, что идеал его жизни осуществился, хотя без поэзии".

Приложив немало усилий к пробуждению в Обломове тяги к деятельности, Ольга вскоре убеждается, по выражению Добролюбова, "в его решительной дрянности", то есть в неспособности к духовному преобразованию, и бросает его.

Пройдя через любовь и разочарование, Ольга стала серьезнее относиться к своим чувствам, она так нравственно выросла, что Штольц не узнал ее, встретившись через год, и долго мучился, пытаясь разгадать причину разительных перемен в Ольге. Понять ее сердце Штольцу было настолько трудно, что "с него немного спала спесивая уверенность в своих силах". Выслушав исповедь Ольги о "прогулках, о парке, о своих надеждах, о просветлении и падении Обломова" и получив от нее согласие на брак, Андрей говорит самому себе: "Все найдено, нечего искать, некуда идти больше!" Однако это вовсе не означает, что он погружается в нечто похожее на обломовскую апатию. Семейная жизнь Штольца способствовала гармоничному, взаимообогащающему развитию обоих супругов. Однако теперь Андрей успокоился, он всем доволен, а Ольгу мучат сомнения: что дальше? неужели жизненный круг замкнулся? Штольц говорит ей: "Мы не пойдем… на дерзкую борьбу с мятежными вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту". Он понимал, что Ольга переросла его, "видел, что прежний идеал его женщины и жены недосягаем, но он был счастлив" и стал лишь бледным отражением Ольги, в которой, по выражению Добролюбова, "более, нежели в Штольце, можно видеть намек на новую русскую жизнь".