Когда Румата миновал могилу святого Мики – седьмую по счету и последнюю на этой дороге, было уже совсем темно. Хваленый хамахарский жеребец, взятый у дона Тамэо за карточный долг, оказался сущим барахлом. Он вспотел, сбил ноги и двигался скверной, вихляющейся рысью. Румата сжимал ему коленями бока, хлестал между ушами перчаткой, но он только уныло мотал головой, не ускоряя шага. Вдоль дороги тянулись кусты, похожие в сумраке на клубы застывшего дыма. Нестерпимо звенели комары. В мутном небе дрожали редкие тусклые звезды. Дул порывами несильный ветер, теплый и холодный одновременно, как всегда осенью в этой приморской стране с душными, пыльными днями и зябкими вечерами.
Румата плотнее закутался в плащ и бросил поводья. Торопиться не имело смысла. До полуночи оставался час, а Икающий лес уже выступил над горизонтом черной зубчатой кромкой. По сторонам тянулись распаханные поля, мерцали под звездами болота, воняющие неживой ржавчиной, темнели курганы и сгнившие частоколы времен Вторжения. Далеко слева вспыхивало и гасло угрюмое зарево: должно быть, горела деревушка, одна из бесчисленных однообразных Мертвожорок, Висельников, Ограбиловок, недавно переименованных по августейшему указу в Желанные, Благодатные и Ангельские. На сотни миль – от берегов Пролива и до сайвы Икающего леса – простиралась эта страна, накрытая одеялом комариных туч, раздираемая оврагами, затопляемая болотами, пораженная лихорадками, морами и зловонным насморком.
У поворота дороги от кустов отделилась темная фигура. Жеребец шарахнулся, задирая голову. Румата подхватил поводья, привычно поддернул на правой руке кружева и положил ладонь на рукоять меча, всматриваясь. Человек у дороги снял шляпу.
– Добрый вечер, благородный дон,– тихо сказал он.– Прошу извинения.
– В чем дело? – осведомился Румата, прислушиваясь.
Бесшумных засад не бывает. Разбойников выдает скрип тетивы, серые штурмовички неудержимо рыгают от скверного пива, баронские дружинники алчно сопят и гремят железом, а монахи – охотники за рабами – шумно чешутся. Но в кустах было тихо. Видимо, этот человек не был наводчиком. Да он и не был похож на наводчика – маленький плотный горожанин в небогатом плаще.
– Разрешите мне бежать рядом с вами? – сказал он, кланяясь.
– Изволь,– сказал Румата, шевельнув поводьями.– Можешь взяться за стремя.
Горожанин пошел рядом. Он держал шляпу в руке, и на его темени светлела изрядная лысина. Приказчик, подумал Румата. Ходит по баронам и прасолам, скупает лен или пеньку. Смелый приказчик, однако… А может быть, и не приказчик. Может быть, книгочей. Беглец. Изгой. Сейчас их много на ночных дорогах, больше, чем приказчиков… А может быть, шпион.
– Кто ты такой и откуда? – спросил Румата.
– Меня зовут Киун,– печально сказал горожанин.– Я иду из Арканара.
– Б е ж и ш ь из Арканара,– сказал Румата, наклонившись.
– Бегу,– печально согласился горожанин.
Чудак какой-то, подумал Румата. Или все-таки шпион? Надо проверить… А почему, собственно, надо? Кому надо? Кто я такой, чтобы его проверять? Да не желаю я его проверять! Почему бы мне просто не поверить? Вот идет горожанин, явный книгочей, бежит, спасая жизнь… Ему одиноко, ему страшно, он слаб, он ищет защиты… Встретился ему аристократ. Аристократы по глупости и из спеси в политике не разбираются, а мечи у них длинные, и серых они не любят. Почему бы горожанину Киуну не найти бескорыстную защиту у глупого и спесивого аристократа? И все. Не буду я его проверять. Незачем мне его проверять. Поговорим, скоротаем время, расстанемся друзьями…
– Киун…– произнес он.– Я знавал одного Киуна. Продавец снадобий и алхимик с Жестяной улицы. Ты его родственник?
– Увы, да,– сказал Киун.– Правда, дальний родственник, но им все равно… до двенадцатого потомка.
– И куда же ты бежишь, Киун?
– Так-так,– произнес Румата.– И ты вообразил, что благородный дон проведет тебя через заставу?
Киун промолчал.
– Или, может быть, ты думаешь, что благородный дон не знает, кто такой алхимик Киун с Жестяной улицы?
Киун молчал. Что-то я не то говорю, подумал Румата. Он привстал на стременах и прокричал, подражая глашатаю на Королевской площади:
– Обвиняется и повинен в ужасных, непрощаемых преступлениях против бога, короны и спокойствия!
Киун молчал.
– А если благородный дон безумно обожает дона Рэбу? Если он всем сердцем предан серому слову и серому делу? Или ты считаешь, что это невозможно?
Киун молчал. Из темноты справа от дороги выдвинулась ломаная тень виселицы. Под перекладиной белело голое тело, подвешенное за ноги. Э-э, все равно ничего не выходит, подумал Румата. Он натянул повод, схватил Киуна за плечо и повернул лицом к себе.
– А если благородный дон вот прямо сейчас подвесит тебя рядом с этим бродягой? – сказал он, вглядываясь в белое лицо с темными ямами глаз.– Сам. Скоро и проворно. На крепкой арканарской веревке. Во имя идеалов. Что же ты молчишь, грамотей Киун?
Киун молчал. У него стучали зубы, и он слабо корчился под рукой Руматы, как придавленная ящерица. Вдруг что-то с плеском упало в придорожную канаву, и сейчас же, словно для того, чтобы заглушить этот плеск, он отчаянно крикнул:
– Ну, вешай! Вешай, предатель!
Румата перевел дыхание и отпустил Киуна.
– Я пошутил,– сказал он.– Не бойся.
– Ложь, ложь…– всхлипывая, бормотал Киун.– Всюду ложь!..
– Ладно, не сердись,– сказал Румата.– Лучше подбери, что ты там бросил,– промокнет…
Киун постоял, качаясь и всхлипывая, бесцельно похлопал ладонями по плащу и полез в канаву. Румата ждал, устало сгорбившись в седле. Значит, так и надо, думал он, значит, иначе просто нельзя… Киун вылез из канавы, пряча за пазуху сверток.
– Книги, конечно,– сказал Румата.
Киун помотал головой.
– Нет,– сказал он хрипло.– Всего одна книга. Моя книга.
– О чем же ты пишешь?
– Боюсь, вам это будет неинтересно, благородный дон.
Румата вздохнул.
– Берись за стремя,– сказал он.– Пойдем.
Долгое время они молчали.
– Послушай, Киун,– сказал Румата.– Я пошутил. Не бойся меня.
– Славный мир,– проговорил Киун.– Веселый мир. Все шутят. И все шутят одинаково. Даже благородный Румата.
Румата удивился.
– Ты знаешь мое имя?
– Знаю,– сказал Киун.– Я узнал вас по обручу на лбу. Я так обрадовался, встретив вас на дороге…
Ну, конечно, вот что он имел в виду, когда назвал меня предателем, подумал Румата. Он сказал:
– Видишь ли, я думал, что ты шпион. Я всегда убиваю шпионов.
– Шпион…– повторил Киун.– Да, конечно. В наше время так легко и сытно быть шпионом. Орел наш, благородный дон Рэба, озабочен знать, что говорят и думают подданные короля. Хотел бы я быть шпионом. Рядовым осведомителем в таверне «Серая Радость». Как хорошо, как почтенно! В шесть часов вечера я вхожу в распивочную и сажусь за свой столик. Хозяин спешит ко мне с моей первой кружкой. Пить я могу сколько влезет, за пиво платит дон Рэба – вернее, никто не платит. Я сижу, попиваю пиво и слушаю. Иногда я делаю вид, что записываю разговоры, и перепуганные людишки устремляются ко мне с предложениями дружбы и кошелька. В глазах у них я вижу только то, что мне хочется: собачью преданность, почтительный страх и восхитительную бессильную ненависть. Я могу безнаказанно трогать девушек и тискать жен на глазах у мужей, здоровенных дядек, и они будут только подобострастно хихикать… Какое прекрасное рассуждение, благородный дон, не правда ли? Я услышал его от пятнадцатилетнего мальчишки, студента Патриотической школы…
– И что же ты ему сказал? – с любопытством спросил Румата.
– А что я мог сказать? Он бы не понял. И я рассказал ему, что люди Ваги Колеса, изловив осведомителя, вспарывают ему живот и засыпают во внутренности перец… А пьяные солдаты засовывают осведомителя в мешок и топят в нужнике. И это истинная правда, но он не поверил. Он сказал, что в школе они это не проходили. Тогда я достал бумагу и записал наш разговор. Это нужно было мне для моей книги, а он, бедняга, решил, что для доноса, и обмочился от страха…
Впереди сквозь кустарник мелькнули огоньки корчмы Скелета Бако. Киун споткнулся и замолчал.
– Что случилось? – спросил Румата.
– Там серый патруль,– пробормотал Киун.
– Ну и что? – сказал Румата.– Послушай лучше еще одно рассуждение, почтенный Киун. Мы любим и ценим этих простых, грубых ребят, нашу серую боевую скотину. Они нам нужны. Отныне простолюдин должен держать язык за зубами, если не хочет вывешивать его на виселице! – Он захохотал, потому что сказано было отменно – в лучших традициях серых казарм.
Киун съежился и втянул голову в плечи.
– Язык простолюдина должен знать свое место. Бог дал простолюдину язык вовсе не для разглагольствований, а для лизания сапог своего господина, каковой господин положен простолюдину от века…
У коновязи перед корчмой топтались оседланные кони серого патруля. Из открытого окна доносилась азартная хриплая брань. Стучали игральные кости. В дверях, загораживая проход чудовищным брюхом, стоял сам Скелет Бако в драной кожаной куртке с засученными рукавами. В мохнатой лапе он держал тесак – видно, только что рубил собачину для похлебки, вспотел и вышел отдышаться. На ступеньках сидел, пригорюнясь, серый штурмовик, поставив боевой топор между коленей. Рукоять топора стянула ему физиономию набок. Было видно, что ему томно с перепоя. Заметив всадника, он подобрал слюни и сипло взревел:
– С-стой! Как тебя там… Ты, бла-ародный!..
Румата, выпятив подбородок, проехал мимо, даже не покосившись.
– …А если язык простолюдина лижет не тот сапог,– громко говорил он,– то язык этот надлежит удалить напрочь, ибо сказано: «Язык твой – враг мой»…
Киун, прячась за круп лошади, широко шагал рядом. Краем глаза Румата видел, как блестит от пота его лысина.
– Стой, говорят! – заорал штурмовик.
Было слышно, как он, гремя топором, катится по ступеням, поминая разом бога, черта и всякую благородную сволочь.
Человек пять, подумал Румата, поддергивая манжеты. Пьяные мясники. Вздор.
Они миновали корчму и свернули к лесу.
– Я мог бы идти быстрее, если надо,– сказал Киун неестественно твердым голосом.
– Вздор! – сказал Румата, осаживая жеребца.– Было бы скучно проехать столько миль и ни разу не подраться. Неужели тебе никогда не хочется подраться, Киун? Все разговоры, разговоры…
– Нет,– сказал Киун.– Мне никогда не хочется драться.
– В том-то и беда,– пробормотал Румата, поворачивая жеребца и неторопливо натягивая перчатки.
Из-за поворота выскочили два всадника и, увидев его, разом остановились.
– Эй ты, благородный дон! – закричал один.– А ну, предъяви подорожную!
Он толкнул жеребца коленом и рысью двинулся навстречу штурмовикам. Трусят, подумал он. Мнутся… Ну хоть пару оплеух! Нет… Ничего не выйдет. Так хочется разрядить ненависть, накопившуюся за сутки, и, кажется, ничего не выйдет. Останемся гуманными, всех простим и будем спокойны, как боги. Пусть они режут и оскверняют, мы будем спокойны, как боги. Богам спешить некуда, у них впереди вечность…
Он подъехал вплотную. Штурмовики неуверенно подняли топоры и попятились.
– Н-ну? – сказал Румата.
– Так это, значит, что? – растерянно сказал первый штурмовик.– Так это, значит, благородный дон Румата?
Второй штурмовик сейчас же повернул коня и галопом умчался прочь. Первый все пятился, опустив топор.
– Прощенья просим, благородный дон,– скороговоркой говорил он.– Обознались. Ошибочка произошла. Дело государственное, ошибочки всегда возможны. Ребята малость подпили, горят рвением…– Он стал отъезжать боком.– Сами понимаете, время тяжелое… Ловим беглых грамотеев. Нежелательно бы нам, чтобы жалобы у вас были, благородный дон…
Румата повернулся к нему спиной.
– Благородному дону счастливого пути! – с облегчением сказал вслед штурмовик.
Когда он уехал, Румата негромко позвал:
Никто не отозвался.
– Эй, Киун!
И опять никто не отозвался. Прислушавшись, Румата различил сквозь комариный звон шорох кустов. Киун торопливо пробирался через поле на запад, туда, где в двадцати милях проходила ируканская граница. Вот и все, подумал Румата. Вот и весь разговор. Всегда одно и то же. Проверка, настороженный обмен двусмысленными притчами… Целыми неделями тратишь душу на пошлую болтовню со всяким отребьем, а когда встречаешь настоящего человека, поговорить нет времени. Нужно прикрыть, спасти, отправить в безопасное место, и он уходит, так и не поняв, имел ли дело с другом или с капризным выродком. Да и сам ты ничего не узнаешь о нем. Чего он хочет, что может, зачем живет…
Он вспомнил вечерний Арканар. Добротные каменные дома на главных улицах, приветливый фонарик над входом в таверну, благодушные, сытые лавочники пьют пиво за чистыми столами и рассуждают о том, что мир совсем не плох, цены на хлеб падают, цены на латы растут, заговоры раскрываются вовремя, колдунов и подозрительных книгочеев сажают на кол, король, по обыкновению, велик и светел, а дон Рэба безгранично умен и всегда начеку. «Выдумают, надо же!.. Мир круглый! По мне хоть квадратный, а умов не мути!..», «От грамоты, от грамоты все идет, братья! Не в деньгах, мол, счастье, мужик, мол, тоже человек, дальше – больше, оскорбительные стишки, а там и бунт…», «Всех их на кол, братья!.. Я бы делал что? Я бы прямо спрашивал: грамотный? На кол тебя! Стишки пишешь? На кол! Таблицы знаешь? На кол, слишком много знаешь!», «Бина, пышка, еще три кружечки и порцию тушеного кролика!» А по булыжной мостовой – грррум, грррум, грррум – стучат коваными сапогами коренастые красномордые парни в серых рубахах, с тяжелыми топорами на правом плече. «Братья! Вот они, защитники! Разве эти допустят? Да ни в жисть! А мой-то, мой-то… На правом фланге! Вчера еще его порол! Да, братья, это вам не смутное время! Прочность престола, благосостояние, незыблемое спокойствие и справедливость. Ура, серые роты! Ура, дон Рэба! Слава королю нашему! Эх, братья, жизнь-то какая пошла чудесная!..»
А по темной равнине королевства Арканарского, озаряемой заревами пожаров и искрами лучин, по дорогам и тропкам, изъеденные комарами, со сбитыми в кровь ногами, покрытые потом и пылью, измученные, перепуганные, убитые отчаянием, но твердые как сталь в своем единственном убеждении, бегут, идут, бредут, обходя заставы, сотни несчастных, объявленных вне закона за то, что они умеют и хотят лечить и учить свой изнуренный болезнями и погрязший в невежестве народ; за то, что они, подобно богам, создают из глины и камня вторую природу для украшения жизни не знающего красоты народа; за то, что они проникают в тайны природы, надеясь поставить эти тайны на службу своему неумелому, запуганному старинной чертовщиной народу… Беззащитные, добрые, непрактичные, далеко обогнавшие свой век…
Румата стянул перчатку и с размаху треснул ею жеребца между ушами.
– Ну, мертвая! – сказал он по-русски.
Была уже полночь, когда он въехал в лес.
Теперь никто не может точно сказать, откуда взялось это странное название – Икающий лес. Существовало официальное предание о том, что триста лет назад железные роты имперского маршала Тоца, впоследствии первого Арканарского короля, прорубались через сайву, преследуя отступающие орды меднокожих варваров, и здесь на привалах варили из коры белых деревьев брагу, вызывающую неудержимую икоту. Согласно преданию, маршал Тоц, обходя однажды утром лагерь, произнес, морща аристократический нос: «Поистине, это невыносимо! Весь лес икает и провонял брагой!» Отсюда якобы и пошло странное название.
Так или иначе, это был не совсем обыкновенный лес. В нем росли огромные деревья с твердыми белыми стволами, каких не сохранилось нигде больше в Империи – ни в герцогстве Ируканском, ни тем более в торговой республике Соан, давно уже пустившей все свои леса на корабли. Рассказывали, что таких лесов много за Красным Северным хребтом в стране варваров, но мало ли что рассказывают про страну варваров…
Через лес проходила дорога, прорубленная века два назад. Дорога эта вела к серебряным рудникам и по ленному праву принадлежала баронам Пампа, потомкам одного из сподвижников маршала Тоца. Ленное право баронов Пампа обходилось Арканарским королям в двенадцать пудов чистого серебра ежегодно, поэтому каждый очередной король, вступив на престол, собирал армию и шел воевать замок Бау, где гнездились бароны. Стены замка были крепки, бароны отважны, каждый поход обходился в тридцать пудов серебра, и после возвращения разбитой армии короли Арканарские вновь и вновь подтверждали ленное право баронов Пампа наряду с другими привилегиями, как-то: ковырять в носу за королевским столом, охотиться к западу от Арканара и называть принцев прямо по имени, без присовокупления титулов и званий.
Икающий лес был полон темных тайн. Днем по дороге на юг тянулись обозы с обогащенной рудой, а ночью дорога была пуста, потому что мало находилось смельчаков ходить по ней при свете звезд. Говорили, что по ночам с Отца-дерева кричит птица Сиу, которую никто не видел и которую видеть нельзя, поскольку это не простая птица. Говорили, что большие мохнатые пауки прыгают с ветвей на шеи лошадям и мигом прогрызают жилы, захлебываясь кровью. Говорили, что по лесу бродит огромный древний зверь Пэх, который покрыт чешуей, дает потомство раз в двенадцать лет и волочит за собой двенадцать хвостов, потеющих ядовитым потом. А кое-кто видел, как среди бела дня дорогу пересекал, бормоча свои жалобы, голый вепрь Ы, проклятый святым Микой,– свирепое животное, неуязвимое для железа, но легко пробиваемое костью.
Здесь можно было встретить и беглого раба со смоляным клеймом между лопаток – молчаливого и беспощадного, как мохнатый паук-кровосос. И скрюченного в три погибели колдуна, собирающего тайные грибы для своих колдовских настоев, при помощи которых можно стать невидимым, превращаться в некоторых животных или приобрести вторую тень. Хаживали вдоль дороги и ночные молодцы грозного Ваги Колеса, и беглецы с серебряных рудников с черными ладонями и белыми, прозрачными лицами. Знахари собирались здесь для своих ночных бдений, а разухабистые егеря барона Пампы жарили на редких полянах ворованных быков, целиком насаженных на вертел.
Едва ли не в самой чаще леса, в миле от дороги, под громадным деревом, засохшим от старости, вросла в землю покосившаяся изба из громадных бревен, окруженная почерневшим частоколом. Стояла она здесь с незапамятных времен, дверь ее была всегда закрыта, а у сгнившего крыльца торчали покосившиеся идолы, вырезанные из цельных стволов. Эта изба была самое что ни на есть опасное место в Икающем лесу. Говорили, что именно сюда приходит раз в двенадцать лет древний Пэх, чтобы родить потомка, и тут же, заползши под избу, издыхает, так что весь подпол в избе залит черным ядом, а когда яд потечет наружу – вот тут-то и будет всему конец. Говорили, что в ненастные ночи идолы сами собой выкапываются из земли, выходят к дороге и подают знаки. И говорили еще, что изредка в мертвых окнах загорается нелюдской свет, раздаются звуки, и дым из трубы идет столбом до самого неба.
Не так давно непьющий деревенский дурачок Ирма Кукиш с хутора Благорастворение (по-простому – Смердуны) сдуру забрел вечером к избе и заглянул в окно. Домой он вернулся совсем уже глупым, а оклемавшись немного, рассказал, что в избе был яркий свет и за простым столом сидел с ногами на скамье человек и отхлебывал из бочки, которую держал одной рукой. Лицо человека свисало чуть не до пояса и все было в пятнах. Был это, ясно, сам святой Мика еще до приобщения к вере, многоженец, пьяница и сквернослов. Глядеть на него можно было, только побарывая страх. Из окошка тянуло сладким тоскливым запахом, и по деревьям вокруг ходили тени. Рассказ дурачка сходились слушать со всей округи. А кончилось дело тем, что приехали штурмовики и, загнув ему локти к лопаткам, угнали в город Арканар. Говорить об избе все равно не перестали и называли ее теперь не иначе, как Пьяной Берлогой…
Продравшись через заросли гигантского папоротника, Румата спешился у крыльца Пьяной Берлоги и обмотал повод вокруг одного из идолов. В избе горел свет, дверь была раскрыта и висела на одной петле. Отец Кабани сидел за столом в полной прострации. В комнате стоял могучий спиртной дух, на столе среди обглоданных костей и кусков вареной брюквы возвышалась огромная глиняная кружка.
– Добрый вечер, отец Кабани,– сказал Румата, перешагивая через порог.
– Я вас приветствую,– отозвался отец Кабани хриплым, как боевой рог, голосом.
Румата, звеня шпорами, подошел к столу, бросил на скамью перчатки и снова посмотрел на отца Кабани. Отец Кабани сидел неподвижно, положив обвисшее лицо на ладони. Мохнатые полуседые брови его свисали над щеками, как сухая трава над обрывом. Из ноздрей крупнопористого носа при каждом выдохе со свистом вылетал воздух, пропитанный неусвоенным алкоголем.
– Я сам выдумал его! – сказал он вдруг, с усилием задрав правую бровь и поведя на Румату заплывшим глазом.– Сам! Зачем?..– Он высвободил из-под щеки правую руку и помотал волосатым пальцем.– А все-таки я ни при чем!.. Я его выдумал… и я же ни при чем, а?!. Точно – ни при чем… И вообще мы не выдумываем, а черт знает что!..
Румата расстегнул пояс и потащил через голову перевязи с мечами.
– Ну, ну! – сказал он.
– Ящик! – рявкнул отец Кабани и надолго замолчал, делая странные движения щеками.
Румата, не спуская с него глаз, перенес через скамью ноги в покрытых пылью ботфортах и уселся, положив мечи рядом.
– Ящик…– повторил отец Кабани упавшим голосом.– Это мы говорим, будто мы выдумываем. На самом деле все давным-давно выдумано. Кто-то давным-давно все выдумал, сложил все в ящик, провертел в крышке дыру и ушел… Ушел спать… Тогда что? Приходит отец Кабани, закрывает глаза, с-сует руку в дыру.– Отец Кабани посмотрел на свою руку.– Х-хвать! Выдумал! Я, говорит, это вот самое и выдумывал!.. А кто не верит, тот дурак… Сую руку – р-раз! Что? Проволока с колючками. Зачем? Скотный двор от волков… Молодец! Сую руку – дв-ва! Что? Умнейшая штука – мясокрутка называемая. Зачем? Нежный мясной фарш… Молодец! Сую руку – три! Что? Г-горючая вода… Зачем? С-сырые дрова разжигать… А?!
Отец Кабани замолк и стал клониться вперед, словно кто-то пригибал его, взяв за шею. Румата взял кружку, заглянул в нее, потом вылил несколько капель на тыльную сторону ладони. Капли были сиреневые и пахли сивушными маслами. Румата кружевным платком тщательно вытер руку. На платке остались маслянистые пятна. Нечесаная голова отца Кабани коснулась стола и тотчас вздернулась.
– Кто сложил все в ящик – он знал, для чего это выдумано… Колючки от волков?! Это я, дурак,– от волков… Рудники, рудники оплетать этими колючками… Чтобы не бегали с рудников государственные преступники. А я не хочу!.. Я сам государственный преступник! А меня спросили? Спросили! Колючка, грят? Колючка. От волков, грят? От волков… Хорошо, грят, молодец! Оплетем рудники… Сам дон Рэба и оплел. И мясокрутку мою забрал. Молодец, грит! Голова, грит, у тебя!.. И теперь, значит, в Веселой Башне нежный фарш делает… Очень, говорят, способствует…
Знаю, думал Румата. Все знаю. И как кричал ты у дона Рэбы в кабинете, как в ногах у него ползал, молил: «Отдай, не надо!» Поздно было. Завертелась твоя мясокрутка…
Отец Кабани схватил кружку и приник к ней волосатой пастью. Глотая ядовитую смесь, он рычал, как вепрь Ы, потом сунул кружку на стол и принялся жевать кусок брюквы. По щекам его ползли слезы.
– Горючая вода! – провозгласил он, наконец, перехваченным голосом.– Для растопки костров и произведения веселых фокусов. Какая же она горючая, если ее можно пить? Ее в пиво подмешивать – цены пиву не будет! Не дам! Сам выпью… И пью. День пью. Ночь. Опух весь. Падаю все время. Давеча, дон Румата, не поверишь, к зеркалу подошел – испугался… Смотрю – помоги господи! – где же отец Кабани?! Морской зверь спрут – весь цветными пятнами иду. То красный. То синий. Выдумал, называется, воду для фокусов…
Отец Кабани сплюнул на стол и пошаркал ногой под лавкой, растирая. Затем вдруг спросил:
– Какой нынче день?
– Канун Каты Праведного,– сказал Румата.
– А почему нет солнца?
– Потому что ночь.
– Опять ночь…– с тоской сказал отец Кабани и упал лицом в объедки.
Некоторое время Румата, посвистывая сквозь зубы, смотрел на него. Потом выбрался из-за стола и прошел в кладовку. В кладовке между кучей брюквы и кучей опилок поблескивал стеклянными трубками громоздкий спиртогонный агрегат отца Кабани – удивительное творение прирожденного инженера, инстинктивного химика и мастера-стеклодува. Румата дважды обошел «адскую машину» кругом, затем нашарил в темноте лом и несколько раз наотмашь ударил, никуда специально не целясь. В кладовке залязгало, задребезжало, забулькало. Гнусный запах перекисшей барды ударил в нос.
Хрустя каблуками по битому стеклу, Румата пробрался в дальний угол и включил электрический фонарик. Там под грудой хлама стоял в прочном силикетовом сейфе малогабаритный полевой синтезатор «Мидас». Румата разбросал хлам, набрал на диске комбинацию цифр и поднял крышку сейфа. Даже в белом электрическом свете синтезатор выглядел странно среди развороченного мусора. Румата бросил в приемную воронку несколько лопат опилок, и синтезатор тихонько запел, автоматически включив индикаторную панель. Румата носком ботфорта придвинул к выходному желобу ржавое ведро. И сейчас же – дзинь, дзинь, дзинь! – посыпались на мятое жестяное дно золотые кружочки с аристократическим профилем Пица Шестого, короля Арканарского.
Румата перенес отца Кабани на скрипучие нары, стянул с него башмаки, повернул на правый бок и накрыл облысевшей шкурой какого-то давно вымершего животного. При этом отец Кабани на минуту проснулся. Двигаться он не мог, соображать тоже. Он ограничился тем, что пропел несколько стихов из запрещенного к распеванию светского романса «Я как цветочек аленький в твоей ладошке маленькой», после чего гулко захрапел.
Румата убрал со стола, подмел пол и протер стекло единственного окна, почерневшее от грязи и химических экспериментов, которые отец Кабани производил на подоконнике. За облупленной печкой он нашел бочку со спиртом и опорожнил ее в крысиную дыру. Затем он напоил хамахарского жеребца, засыпал ему овса из седельной сумки, умылся и сел ждать, глядя на коптящий огонек масляной лампы. Шестой год он жил этой странной, двойной жизнью и, казалось бы, совсем привык к ней, но время от времени, как, например, сейчас, ему вдруг приходило в голову, что нет на самом деле никакого организованного зверства и напирающей серости, а разыгрывается причудливое театральное представление с ним, Руматой, в главной роли. Что вот-вот после особенно удачной его реплики грянут аплодисменты и ценители из Института экспериментальной истории восхищенно закричат из лож: «Адекватно, Антон! Адекватно! Молодец, Тошка!» Он даже огляделся, но не было переполненного зала, были только почерневшие, замшелые стены из голых бревен, заляпанные наслоениями копоти.
Во дворе тихонько ржанул и переступил копытами хамахарский жеребец. Послышалось низкое ровное гудение, до слез знакомое и совершенно здесь невероятное. Румата вслушивался, приоткрыв рот. Гудение оборвалось, язычок пламени над светильником заколебался и вспыхнул ярче. Румата стал подниматься, и в ту же минуту из ночной темноты в комнату шагнул дон Кондор, Генеральный судья и Хранитель больших государственных печатей торговой республики Соан, вице-президент Конференции двенадцати негоциантов и кавалер имперского Ордена Десницы Милосердной.
Румата вскочил, едва не опрокинув скамью. Он готов был броситься, обнять, расцеловать его в обе щеки, но ноги, следуя этикету, сами собой согнулись в коленях, шпоры торжественно звякнули, правая рука описала широкий полукруг от сердца и в сторону, а голова нагнулась так, что подбородок утонул в пенно-кружевных брыжах. Дон Кондор сорвал бархатный берет с простым дорожным пером, торопливо, как бы отгоняя комаров, махнул им в сторону Руматы, а затем, швырнув берет на стол, обеими руками расстегнул у шеи застежки плаща. Плащ еще медленно падал у него за спиной, а он уже сидел на скамье, раздвинув ноги, уперев левую руку в бок, а отставленной правой держась за эфес золоченого меча, вонзенного в гнилые доски пола. Был он маленький, худой, с большими выпуклыми глазами на узком бледном лице. Его черные волосы были схвачены таким же, как у Руматы, массивным золотым обручем с большим зеленым камнем над переносицей.
– Вы один, дон Румата? – спросил он отрывисто.
– Да, благородный дон,– грустно ответил Румата.
Отец Кабани вдруг громко и трезво сказал: «Благородный дон Рэба!.. Гиена вы, вот и все».
Дон Кондор не обернулся.
– Я прилетел,– сказал он.
– Будем надеяться,– сказал Румата,– что вас не видели.
– Легендой больше, легендой меньше,– раздраженно сказал дон Кондор.– У меня нет времени на путешествия верхом. Что случилось с Будахом? Куда он делся? Да сядьте же, дон Румата, прошу вас! У меня болит шея.
Румата послушно опустился на скамью.
– Будах исчез,– сказал он.– Я ждал его в Урочище Тяжелых Мечей. Но явился только одноглазый оборванец, назвал пароль и передал мне мешок с книгами. Я ждал еще два дня, затем связался с доном Гугом, и дон Гуг сообщил, что проводил Будаха до самой границы и что Будаха сопровождает некий благородный дон, которому можно доверять, потому что он вдребезги проигрался в карты и продался дону Гугу телом и душой. Следовательно, Будах исчез где-то здесь, в Арканаре. Вот и все, что мне известно.
– Не много же вы знаете,– сказал дон Кондор.
– Не в Будахе дело,– возразил Румата.– Если он жив, я его найду и вытащу. Это я умею. Не об этом я хотел с вами говорить. Я хочу еще и еще раз обратить ваше внимание на то, что положение в Арканаре выходит за пределы базисной теории…– На лице дона Кондора появилось кислое выражение.– Нет уж, вы меня выслушайте,– твердо сказал Румата.– Я чувствую, что по радио я с вами никогда не объяснюсь. А в Арканаре все переменилось! Возник какой-то новый, систематически действующий фактор. И выглядит это так, будто дон Рэба сознательно натравливает на ученых всю серость в королевстве. Все, что хоть немного поднимается над средним серым уровнем, оказывается под угрозой. Вы слушайте, дон Кондор, это не эмоции, это факты! Если ты умен, образован, сомневаешься, говоришь непривычное – просто не пьешь вина, наконец! – ты под угрозой. Любой лавочник вправе затравить тебя хоть насмерть. Сотни и тысячи людей объявлены вне закона. Их ловят штурмовики и развешивают вдоль дорог. Голых, вверх ногами… Вчера на моей улице забили сапогами старика, узнали, что он грамотный. Топтали, говорят, два часа, тупые, с потными звериными мордами…– Румата сдержался и закончил спокойно: – Одним словом, в Арканаре скоро не останется ни одного грамотного. Как в Области Святого Ордена после Барканской резни.
Дон Кондор пристально смотрел на него, поджав губы.
– Ты мне не нравишься, Антон,– сказал он по-русски.
– Мне тоже многое не нравится, Александр Васильевич,– сказал Румата.– Мне не нравится, что мы связали себя по рукам и ногам самой постановкой проблемы. Мне не нравится, что она называется Проблемой Бескровного Воздействия. Потому что в моих условиях это научно обоснованное бездействие… Я знаю все ваши возражения! И я знаю теорию. Но здесь нет никаких теорий, здесь типично фашистская практика, здесь звери ежеминутно убивают людей! Здесь все бесполезно. Знаний не хватает, а золото теряет цену, потому что опаздывает.
– Антон,– сказал дон Кондор.– Не горячись. Я верю, что положение в Арканаре совершенно исключительное, но я убежден, что у тебя нет ни одного конструктивного предложения.
– Да,– согласился Румата,– конструктивных предложений у меня нет. Но мне очень трудно держать себя в руках.
– Антон,– сказал дон Кондор.– Нас здесь двести пятьдесят на всей планете. Все держат себя в руках, и всем это очень трудно. Самые опытные живут здесь уже двадцать два года. Они прилетели сюда всего-навсего как наблюдатели. Им было запрещено вообще что бы то ни было предпринимать. Представь себе это на минуту: запрещено вообще. Они бы не имели права даже спасти Будаха. Даже если бы Будаха топтали ногами у них на глазах.
– Не надо говорить со мной, как с ребенком,– сказал Румата.
– Вы нетерпеливы, как ребенок,– объявил дон Кондор.– А надо быть очень терпеливым.
Румата горестно усмехнулся.
– А пока мы будем выжидать,– сказал он,– примериваться да нацеливаться, звери ежедневно, ежеминутно будут уничтожать людей.
– Антон,– сказал дон Кондор.– Во Вселенной тысячи планет, куда мы еще не пришли и где история идет своим чередом.
– Но сюда-то мы уже пришли!
– Да, пришли. Но для того, чтобы помочь этому человечеству, а не для того, чтобы утолять свой справедливый гнев. Если ты слаб, уходи. Возвращайся домой. В конце концов, ты действительно не ребенок и знал, что здесь увидишь.
Румата молчал. Дон Кондор, какой-то обмякший и сразу постаревший, волоча меч за эфес, как палку, прошелся вдоль стола, печально кивая носом.
– Все понимаю,– сказал он.– Я же все это пережил. Было время – это чувство бессилия и собственной подлости казалось мне самым страшным. Некоторые, послабее, сходили от этого с ума, их отправляли на Землю и теперь лечат. Пятнадцать лет понадобилось мне, голубчик, чтобы понять, что же самое страшное. Человеческий облик потерять страшно, Антон. Запачкать душу, ожесточиться. Мы здесь боги, Антон, и должны быть умнее богов из легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и подобию. А ведь ходим по краешку трясины. Оступился – и в грязь, всю жизнь не отмоешься. Горан Ируканский в «Истории Пришествия» писал: «Когда бог, спустившись с неба, вышел к народу из Питанских болот, ноги его были в грязи».
– За что Горана и сожгли,– мрачно сказал Румата.
– Да, сожгли. А сказано это про нас. Я здесь пятнадцать лет. Я, голубчик, уж и сны про Землю видеть перестал. Как-то, роясь в бумагах, нашел фотографию одной женщины и долго не мог сообразить, кто же она такая. Иногда я вдруг со страхом осознаю, что я уже давно не сотрудник Института, я экспонат музея этого Института, генеральный судья торговой феодальной республики, и есть в музее зал, куда меня следует поместить. Вот что самое страшное – войти в роль. В каждом из нас благородный подонок борется с коммунаром. И все вокруг помогает подонку, а коммунар один-одинешенек – до Земли тысяча лет и тысяча парсеков.– Дон Кондор помолчал, гладя колени.– Вот так-то, Антон,– сказал он твердеющим голосом.– Останемся коммунарами.
Он не понимает. Да и как ему понять? Ему повезло, он не знает, что такое серый террор, что такое дон Рэба. Все, чему он был свидетелем за пятнадцать лет работы на этой планете, так или иначе укладывается в рамки базисной теории. И когда я говорю ему о фашизме, о серых штурмовиках, об активизации мещанства, он воспринимает это как эмоциональные выражения. «Не шутите с терминологией, Антон! Терминологическая путаница влечет за собой опасные последствия». Он никак не может понять, что нормальный уровень средневекового зверства – это счастливый вчерашний день Арканара. Дон Рэба для него – это что-то вроде герцога Ришелье, умный и дальновидный политик, защищающий абсолютизм от феодальной вольницы. Один я на всей планете вижу страшную тень, наползающую на страну, но как раз я и не могу понять, чья это тень и зачем… И где уж мне убедить его, когда он вот-вот, по глазам видно, пошлет меня на Землю лечиться.
– Как поживает почтенный Синда? – спросил он.
Дон Кондор перестал сверлить его взглядом и буркнул: «Хорошо, благодарю вас». Потом он сказал:
– Нужно, наконец, твердо понять, что ни ты, ни я, никто из нас реально ощутимых плодов своей работы не увидим. Мы не физики, мы историки. У нас единица времени не секунда, а век, и дела наши – это даже не посев, мы только готовим почву для посева. А то прибывают порой с Земли… энтузиасты, черт бы их побрал… Спринтеры с коротким дыханием…
Румата криво усмехнулся и без особой надобности принялся подтягивать ботфорты. Спринтеры. Да, спринтеры были.
Десять лет назад Стефан Орловский, он же дон Капада, командир роты арбалетчиков его императорского величества, во время публичной пытки восемнадцати эсторских ведьм приказал своим солдатам открыть огонь по палачам, зарубил имперского судью и двух судебных приставов и был поднят на копья дворцовой охраной. Корчась в предсмертной муке, он кричал: «Вы же люди! Бейте их, бейте!» – но мало кто слышал его за ревом толпы: «Огня! Еще огня!..»
Примерно в то же время в другом полушарии Карл Розенблюм, один из крупнейших знатоков крестьянских войн в Германии и Франции, он же торговец шерстью Пани-Па, поднял восстание мурисских крестьян, штурмом взял два города и был убит стрелой в затылок, пытаясь прекратить грабежи. Он был еще жив, когда за ним прилетели на вертолете, но говорить не мог и только смотрел виновато и недоуменно большими голубыми глазами, из которых непрерывно текли слезы…
А незадолго до прибытия Руматы великолепно законспирированный друг-конфидент кайсанского тирана (Джереми Тафнат, специалист по истории земельных реформ) вдруг ни с того ни с сего произвел дворцовый переворот, узурпировал власть, в течение двух месяцев пытался внедрить Золотой Век, упорно не отвечая на яростные запросы соседей и Земли, заслужил славу сумасшедшего, счастливо избежал восьми покушений, был, наконец, похищен аварийной командой сотрудников Института и на подводной лодке переправлен на островную базу у Южного полюса…
– Подумать только! – пробормотал Румата.– До сих пор вся Земля воображает, что самыми сложными проблемами занимается нуль-физика…
Дон Кондор поднял голову.
– О, наконец-то! – сказал он негромко.
Зацокали копыта, злобно и визгливо заржал хамахарский жеребец, послышалось энергичное проклятье с сильным ируканским акцентом. В дверях появился дон Гуг, старший постельничий его светлости герцога Ируканского, толстый, румяный, с лихо вздернутыми усами, с улыбкой до ушей, с маленькими веселыми глазками под буклями каштанового парика. И снова Румата сделал движение броситься и обнять, потому что это же был Пашка, но дон Гуг вдруг подобрался, на толстощекой физиономии появилась сладкая приторность, он слегка согнулся в поясе, прижал шляпу к груди и вытянул губы дудкой. Румата вскользь поглядел на Александра Васильевича. Александр Васильевич исчез. На скамье сидел Генеральный судья и Хранитель больших печатей – раздвинув ноги, уперев левую руку в бок, а правой держась за эфес золоченого меча.
– Вы сильно опоздали, дон Гуг,– сказал он неприятным голосом.
– Тысяча извинений! – вскричал дон Гуг, плавно приближаясь к столу.– Клянусь рахитом моего герцога, совершенно непредвиденные обстоятельства! Меня четырежды останавливал патруль его величества короля Арканарского, и я дважды дрался с какими-то хамами.– Он изящно поднял левую руку, обмотанную окровавленной тряпкой.– Кстати, благородные доны, чей это вертолет позади избы?
– Это мой вертолет,– сварливо сказал дон Кондор.– У меня нет времени для драк на дорогах.
Дон Гуг приятно улыбнулся и, усевшись верхом на скамью, сказал:
– Итак, благородные доны, мы вынуждены констатировать, что высокоученый доктор Будах таинственным образом исчез где-то между ируканской границей и Урочищем Тяжелых Мечей…
Отец Кабани вдруг заворочался на своем ложе.
– Дон Рэба,– густо сказал он, не просыпаясь.
– Оставьте Будаха мне,– с отчаянием сказал Румата,– и попытайтесь все-таки меня понять…
Мой мир откровенно говоря был скучным и пустым. Тьма над хаосом и лишь я одинокий носился над этим всем безмолвием. Я был безлик и бесплотен энергия в чистом виде. Я был идеей всего сущего небытия которого ещё не было, но которому предстояло скоро родится. Многие миллиарды лет мне было интересно быть наедине с самим собой. (Говоря многие миллиарды лет я лукавлю и обманываю читателя так как эту единицу я ввёл для более понятного вам отрезка времени.) Так как времени и естественного хода времени какого вы его знаете сейчас ещё не было, я просто его ещё не придумал. И вот я долгое время был один, единственное разумное существо в эфире небытия. И вот однажды мне стало скучно носится над бездной не бытия и я стал думать как бы я мог себя развлечь? Опять же для того что бы вам проще было воспринимать мой рассказ я скажу, что думал я очень долго примерно не несколько сот миллионов лет. Я тужился изо всех сил рожая мысль, но не чего не получалось. Меня это напрягало и честно сказать даже этот процесс мысли о создании чем бы себя развлечь забавлял меня и занимал моё время. И однажды я даже подумывал, что я нашёл чем себя развлечь: я буду вечно думать о том что бы я мог сделать чтобы себя развлечь и это будет моё развлечение. И какое-то время мне этого вполне хватало. Я был доволен собой, что нашёл себе занятие избавившее меня от скуки. И так продолжалось долгое время, десятки тысяч лет. Но в какой то момент мне и этого стало мало и это перестало меня занимать и быть интересным. И я опять погрузился в уныние и скуку. И моей печали не было предела. Весь бесформенный, безликий не существующий эфир которым меня окружал содрогался от моей печали. Я не находил себе места не понимая что происходит и почему меня больше не интересует мысль о размышлении чем бы себя занять.
И тогда я реально вознамерился создать что-то реальное что бы заняло меня на долгие миллионы и миллиарды лет. Но что я могу создать? Ведь не чего нет, ни где и не когда не было и не кто не создавал не чего. Я собрал пустоту и эфир в одном месте и вдохнул в них жизнь которая теплилась во мне и неожиданно для меня оно засветилась. Я такого не когда не видел. Меня настолько это удивило, что я долгие годы наблюдал как это субстанция из эфира и пустоты светилась. Я был горд за себя, я создал впервые за всю историю существования что-то чего здесь не было не когда, но через какой то промежуток времени мне опять стало скучно наблюдать как это скопление вещества светится и я решил создать ещё что нибудь и создал ВРЕМЯ из пустоты, небытия и своей мысли которую с начало вывел из себя и превратил в осязаемое видимое вещество. И после того как я создал время мир вокруг меня преобразился раз и навсегда. У всего появилось начало и конец. И даже я начал ощущать себя по другому чем до этого. Было тревожно и радостно одновременно, я делал то чего не делал не когда и это меня пугало. Я понял что я создал нечто такое что выходило за рамки моего понимания сейчас и что предстояло изучать и до конца понять что же я создал. Я видел как мой светящийся сгусток то сильнее разгорается то слабее в зависимости от моего настроения. И я понял что он реагирует на меня и даже у него теперь есть конец хоть он и был создан когда ещё не было начало... Это было сложно для моего понимания что я делал, но могу точно сказать это действие заняло меня, я больше не носился бесцельно над бездной, мне больше не было скучно. Я нашёл себе занятие. Так как было ВРЕМЯ мой сгусток света почему то начал тухнуть и я не знал как поддержать свет внутри его. И тут я понял, что на него влияет время. Мне стало печально и грустно от того, что светящийся сгусток гаснет. Для меня это было новое чувство, до этого я не чего подобного не испытывал и оно мне не нравилось. И я решил наделать много светящихся сгустков вокруг себя чтобы если один потух его всегда мог заменить другой. Я делал светящиеся туманности разной формы и величины заполняя пространство вокруг себя. Я делал их так много что они осветили всё вокруг меня и я увидел как велико и пусто пространство подомной и надомной. И от этого вида мне стало страшно и это тоже было для меня впервые. И это чувство мне совсем не нравилось. Я срочно захотел от него избавится. Но как это сделать? Может я потушу свет который создал вокруг себя чтобы не видеть той огромной пустоты? Нет это не выход, мне слишком нравился свет. В чём смысл создания чего либо если потом ты это будешь уничтожать? Создавать надо так чтобы это приносило удовлетворение и радость, а не разочярование и печаль.
И я настоятельно настроился заполнить это пустое пространство чем нибудь. Но чем? Что я могу создать кроме того что я уже создал? Светящимся сгустком тумана? Его и так здесь много. Надо создать что-то такое межу светящегося тумана что-то совсем новое чего ещё не было. Но что это? И как это придумать? Чего не хватает этому пустому пространству чтобы оно не было таким унылым и пугающим меня? Я долгое время носился по пространству думая и изобретая чем бы заполнить пустоту. Но мне не чего не приходило на ум. И это меня очень мучило, доставляло беспокойство. Чем дольше я находился в этой освещённой пустоте тем хуже мне становилось.
И в один момент я даже разуверился в себе и впал в состояние гнева и печали одновременно. Эти чувства тоже для меня были в новинку. До этого я не чего не испытывал. Я был настолько зол на себя, что не мог не чего нового придумать, что начал тушить свет который уже создал. Я метался в ярости по пустоте и гасил один светящийся сгусток за другим. Но в своё время я создал их очень много и это оказалось не так просто, потушить все сразу. И это чувство беспомощности и выходящие из под контроля то что я создал, меня кране огорчало. Да чего греха таить я был просто в ярости. Когда я устал тушить свет вокруг себя я забился в самый дальний мало освещённый угол вселенной и находился там не понимая что я натворил и как эту проблему решить.
Как я уже раньше упоминал сгустки света реагировали на моё настроение. И за счёт моего гнева я заметил что внутри них стали образовывается что-то живое и тёплое. Моему удивлению не было предела. Я не когда не думал что мой гнев мог родить что-то вне моего желания. Я думал что всё появляется лишь по моему желанию, но оказалось что это не так. Я долгое время боялся доставать из сгустка света то что там образовалось. Я боялся этого чтобы это не было. Оно было рождено без моего согласия и я не знал как оно на меня отреагирует. И отреагирует ли вообще? Может оно окажется сильней меня и захочет меня уничтожить, или может быть оно будет уродливо и не понравится мне. А может оно будет такое же как и я? А может оно не будет иметь сознания и уметь мыслить как я? Одним словом это что бы это не было внутри света оно меня очень сильно пугало своим не предсказуемостью. Я не знал чего ожидать от него и это мне не нравилось и я решил пока что оставить всё как есть без изменений пока не решу что с ним делать. Я долгое время летал над сгустками света и заглядывал внутрь них наблюдая как что-то внутри их силилось и развивалось в что-то не похожее на то чем оно было изначально. Это то что там было внутри реагировало на меня на мой страх перед ним и любопытство. Их было много в каждом сгустке света как минимум один, а бывало что и несколько. Но что это?
В какой то момент своего бытия я решил что достану и изучу то что родилось из моего гнева в свете. Но с начало подготовлю пространство для этих неизвестных форм жизни. Я не знал чего от них ожидать и как подготовить пространство для их прихода. Если честно мне было страшно что они окажутся сильней меня и захотят изгнать меня из мною же созданного мира. Поэтому собрав всю свою силу и волю в одном месте я создал ещё одно пространство с светящимся сгустками тумана, но уже без жизни внутри. Это подпространство послужит мне убежищем в случаи опасности.
И вот в один прекрасный момент я всё же решился достать чтобы это ни было из света. Я был готов к любой развязке событий. Я был готов и к бегству в подпространство не доступное не кому кроме меня, я был готов и уничтожить то что было внутри света в случаи опасности или если оно мне не понравится. Я ещё много чего придумал что я буду делать и как реагировать на то что было внутри света.
Я погрузился в свет и достал что-то не понятное чему я ещё не придумал название и не мог описать. У меня были смешанные чувства от увиденного с одной стороны мне было любопытно и интересно наблюдать за тем что создал не я, а с другой стороны я опасался этого непонятного мне вещества. Я с любопытством крутил его со всех сторон разглядывал. Оно было твёрдым. Оно не казалось мне опасным или угрожающим мне в будущем. И я решил его оставить пока не решу что с ним делать дальше и как применить в пространстве. Я доставал эти предметы из света по всему пространству пока они не заполонили всё вокруг. И вот я уже не был одинок в вселенной. Проблему которую я так хотел решить решилась сама собой без моего желания.
Твёрдые сгустки которые я достал из света теперь висели везде, они были тёплые и не ровные шарообразной формы. Я чувствовал, что они реагировали на меня и на моё настроение они были живые, но не такие как я, они совсем были не похожи на меня. Я наблюдал за ними долгое время и чувствовал, что они хотят со мной пообщаться, но не знают как и я тоже не знал как это сделать, так как я не создавал их. Они были не мои создания. И тогда я придумал речь. И мой голос разлетелся по всему пространству наполняя его и изменяя всё до чего дотрагивался. Я видел как светящийся сгусток отреагировал на него. Он как буд-то вобрал в себя мой глас и от этого ожил наполнился смыслом. Я видел как звук преобразил и то что родилось вне моего участия, но которое ещё находилось в свете.
Каждое моё действие рождало новое действие которое выходило из под моего контроля и начинало жить самостоятельно не зависимо от меня. Может пора остановится? Вспоминая первоначальную цель для чего я создал всё это, это всего лишь чтобы развлечь себя, избавить от скуки. И у меня это получилось. Мне больше не было скучно. У меня был материал для исследования и изучения на долгие миллиарды лет. Да будет так я решил и остановился не создавая не чего более, а лишь наблюдая и изучая что уже есть.
Я долго летал над всем этим многообразием и наблюдал как оно всё живёт своей жизнью без моего участия. Я чувствовал как глыбы вышедшие из света хотят со мной пообщаться. Но я не знал нужно мне это или нет, я был не уверен не приведёт ли это к новым действиям которые затронут и родят что-то новое без моего участия и мне не подконтрольное. Я боялся что либо делать так как не знал чем это всё закончится. Я начал игру которую не могу контролировать или прекратить. Творения которые я создал и которые я не создовал живут своей жизнью. Но глыбы всё сильней и сильней требовали моего общение с ними, я чувствовал как у них накопилось много вопросов ко мне. А я всё молчал, не решаясь вызвать последствия которые выйдут из под моего контроля. Но вот пришло то время когда я больше не смог игнорировать крик звёзд. И тогда я сказал:
Звёзды вышедшие из света у вас накопилось ко мне много вопросов, я готов их выслушать и если смогу ответить на них.
И это действие вызвало начало новой эре которое через много миллиард лет уже другие создания подобные мне назовут его: большим взрывом. Все звёзды в один момент заговорили одновременно, их звук наполнил всё пространство и время. Звёзды говорили и говорили. Они так долго молчали накапливая в себе вопросы что теперь их было не остановить. Я не мог сказать им, что бы они замолчали.
" Я так и знал что мои действия вызовут новые действия которые я не смогу остановить или контролировать. И зачем я всё это начал?" - подумал я про себя, но не кому не сказал это в слух.
Зачем ты нас создал? - спрашивали меня звёзды
Я решил что буду говорить им правду всё как есть...
Я вас не создавал, вас создал свет из моего гнева. Мне было скучно и я хотел занять себя.
И что теперь нам делать?
Я не знал что им отвечать на этот вопрос. И я решил не чего не отвечать пока не придумаю действительно: что им делать теперь теперь? А звёзды всё спрашивали и спрашивали меня. Что им делать? Кто я такой? Откуда я взялся? Что такое свет, который их родил? И я решил что создам существ которые будут помогать искать мне ответы на интересующие вопросы звёзд и потом вместо меня им отвечать на эти вопросы. Я долгое время думал какими их создать? И вот наконец я придумал это будут серафимы, существа из света подобно моим первым творениям, но они будут обладать моими знаниями чтобы отвечать звёздам на их вопросы. Я создал множество существ которые летали в пространстве и выслушивали звёзды и общались с ними. Серафимы были частью моего сознания и поэтому я знал всегда что спрашивали звёзды, но при этом они были вне моего сознания и при моём желании я мог дать им свободу действии чтобы они мне не докладывали разговоры звёзд.
Мой мир преобразиться. Он сильно отличался от того каким он был изначально до всего этого. Теперь мне не было скучно, скорее было наоборот слишком интересно наблюдать за своими созданиями. Иногда мне надоедало это делать и я сбегал от всех в своё секретное место: подпространство. Я наслаждался его тишиной и одиночеством. В нём не было не звёзд которые без умолку спрашивали меня то на что я не мог дать ответ. Я упивался его тьмой над бездной где лишь свет озарял не тронутую разумом пустоту. Но когда мне становилось вновь скучно я возвращался в созданный мной мир полон звуков и движения.
Вы не представляете, как хочется резко перейти к финалу и сразу же подвести итог, не расписывая каждую мелочь во имя обоснования вердикта, который и без того все знали заранее. Ну, или хотя бы догадывались. « » - ролевая игра отечественного производства, созданная коллективом Burut CT (создатели «Восточного фронта» , если что) по мотивам одноименного произведения братьев Стругацких. Во! Отчеканил дежурную фразу. Можно спокойно продолжать.
«Не айс»
Сперва оговорюсь: бесстыжий автор этих строк сие культовое произведение, увы, не читал. Кто там где, что почем – понятия не имею, а потому разговор о сюжете пойдет в стандартном ключе, с точки зрения рядового игрока. В центре внимания – студент разведшколы, для которого уготовано важное задание, но сперва надо еще экзамены сдать и школу эту самую закончить. Экзамены трудные, почти как математика – для начала пешим разбить пару чучел, а после то же самое на глупой кляче провернуть. Топорная анимация и полное отсутствие физики данную задачу слегка усложняют: к лошадке надо долго и активно привыкать, равно как и к боевой системе. Персонально Дмитрий Глазнев (геймдизайнер проекта) до релиза заявил, что в разработке «инновационная боевая система, не похожая ни на одну существующую». Хм, это, простите, где? Это оно и есть
?! Чудовищное сочетание ракурса камеры и системы «wasd + мышь» прибивает все попытки разнообразить поединки еще в зародыше, а доступный набор ударов и телодвижений вызывает лишь грустную улыбку.
Но речь не о том. Благополучно сдав экзамены и сориентировавшись на местности, отправляемся на корабле в Арканар с чрезвычайно важной миссией. О красивом заставочном ролике забудьте сразу же – они здесь вообще отсутствуют как класс. Долгая загрузка (беда: любая локация в «Трудно быть богом»
загружается неприлично долго) и сразу берег – до Арканара еще дойти надо, а сомнения уже закрадываются. Во-первых, графически детище Burut CT
ни разу не впечатляет – главное меню постарались сделать привлекательным, это факт, но в остальном… Страшненькие модели откровенно игрушечных персонажей, анимированные из рук вон плохо, как и все остальное вокруг, а также скромные тектуры и вездесущее «мыло» на экране – вот и вся красота. При этом оптимизация там рядом не ночевала – все это действо беспардонно тормозит с разной периодичностью и страшно прокашливается, когда за спиной оказывается более или менее детализированное здание. Досадно.
Во-вторых, ролевая система. Необходимый минимум навыков (боевых и не очень), конечно, присутствует, но в действии все это походит на типичный hack’n’slash – качайся и бей, снова качайся и снова бей. Да, диалоги есть и неплохие, мотивация выполнять штампованные квесты тоже (опыта в десятки раз больше, чем за победу в сражении), некоторые фишки выглядят интересно… Но атмосфера никак не хочет создаваться, погрузиться в игровой мир фактически нереально – все происходящее на экране монитора воспринимается исключительно несерьезно, со стороны, даже безразлично.
Для разнообразия – пару слов о хорошем. Однозначно удалась одна из главных фишек игры – фактическое значение переодеваний. Комплекты одежды определяют класс героя в данный момент времени: к примеру, воровской шмот позволяет безнаказанно разгуливать по лагерям разбойников, а «дворянский» - общаться на равных с достопочтенными гражданами. Переодеваться в зоне видимости NPC запрещено, но благодаря их решительной тупости (как в бою, так и в жизни), а также откровенной слепоте, проблемой сие ограничение не становится. Отошли на два метра, ушли за дерево – все, уже никто не видит. Тем не менее, плюс один балл только и только за это. Еще, конечно, лошадки получились довольно неплохо – на них даже сражаться можно, но анимация… сейчас принято говорить «терпимо», а подразумевать – сами знаете что.
И сказке конец
А ведь ждали, ведь надеялись. « » и поныне один из лучших шутеров отечественного производства, но вот с RPG у разработчиков не сказать что все сложилось. Конечно, кому-то понравится, кто-то даже пройдет ее всю, но нынешняя планка качества значительно выше – кому нужна «Трудно быть богом»
, когда снизошел «Ведьмак»
? Да, не спорю, видно, что девелоперы старались: кое-где интересно, кое-где красиво, кое-где даже дух захватывает. Но ведь мало одного сюжета и единственной вменяемой фишки, чтобы добиться расположения игроков. Да и обещания выполнять надо – такая боевая система сегодня уже буквально непростительна. Искренне жаль, что так вышло.
Коллективу Burut
- творческих успехов. Делайте шутеры, друзья – лучше получается, да и людям нравится куда как больше.
Геймплей:
5.5
Графика:
5.0
Звук и музыка:
7.5
Интерфейс и управление:
6.5
Оценка автора:
воздержался
Сочинение
Радикальный поворот в творчестве Стругацких обозначился чуть раньше - в повести “Трудно быть богом” (1964), написанной в последний “оттепельный” год. История “прогрессора” Антона Руматы, засланного с коммунистической Земли на планету Арканар, несмотря на “средневековые”, “мушкетерские” и “шпионские” ассоциации, напоминала все же о сюжетах куда более близких и совсем не экзотических. Стругацкие рисовали общество, уверенно движущееся в сторону тоталитарного режима, одновременно похожего на нацизм и сталинизм; и средневековые декорации, в которых этот переворот совершался, могли обмануть разве что руководителей Руматы с коммунистической земли, уверенных в том, что, в соответствии с некой “базисной теорией” (прозрачный псевдоним марксизма), средневековье и фашизм несовместимы.
Однако конкретные детали арканарской истории и арканарского фашизма воспринимались как достаточно внятные и актуальные на исходе “оттепели” намеки на надвигающуюся опасность нового сталинизма - “серого слова и дела”. Причем, очень показательно, что Стругацкие акцентировали тот факт, что фашизм рождается из взаимного согласия между устремлениями закулисных безликих ничтожеств, “гениев посредственности”, и нравственной дикостью, ксенофобией и агрессивностью “широких народных масс”. Погромы и казни интеллектуалов-книжников, разгул стукачей и “штурмовиков”, уния между властями и криминальными “авторитетами”, а главное, тотальное озверение всех и вся - вот симптомы надвигающейся опасности. “Вчера на моей улице забили сапогами старика, узнали, что он грамотный. Топтали, говорят, два часа, тупые, с потными звериными мордами…” “Люди это или не люди? Что в них человеческого? Одних режут прямо на улицах, другие сидят по домам и ждут своей очереди. И каждый думает: кого угодно, только не меня. Хладнокровное зверство тех, кто режет, и хладнокровная покорность тех, кого режут. Хладнокровие - вот, что самое страшное”. Эти и подобные пассажи, рассыпанные по страницам повести, переводили фантастический конфликт между “профессором”, посланцем высокоразвитой и гуманной цивилизации, с теми, кому он должен нести прогресс, в измерение социальное, а точнее, социально-культурное.
“Прогрессор” Румата становился под пером Стругацких парадигматической фигурой русского (и выжившего в Советской России) интеллигента, с одной стороны, по своим нравственно-культурным идеалам и принципам отличающегося от “народных масс”, как от инопланетян, а с другой стороны, наследующего традиции уважения к народу, бескорыстного служения ему и даже преклонения перед народом за его страдания. Экспериментально смоделированный тоталитаризм усугубляет отчуждение, и интеллигент становится “богом”, обладающим возможностями, далеко превосходящими уровень цивилизации, в которую он послан с благородной миссией. Но вот любовь и вера в народ, и шире: гуманистические идеалы - не выдерживают испытания экспериментальной ситуацией. Румата признается самому себе:
* “Что со мной произошло? Куда исчезло воспитанное и взлелеянное с детства уважение и доверие к себе подобным, к замечательному существу, называемому “человек”? А ведь мне уже ничто не поможет. Ведь я же их по-настоящему ненавижу и презираю… Не жалею, нет - ненавижу и презираю. Я могу сколько угодно оправдывать тупость и зверство этого парня, мимо которого я сейчас проскочил, социальные условия, жуткое воспитание, все, что угодно, но я теперь отчетливо вижу, что это мой враг, враг всего, что я люблю, враг моих друзей, враг того, что я считаю самым святым. И ненавижу я его не теоретически, не как “типичного представителя”, а его самого, его как личность. Ненавижу его слюнявую морду, вонь его немытого тела, его слепую веру, его злобу ко всему, что выходит за пределы половых отправлений и выпивки… Разве бог имеет право на какое-нибудь другое чувство, кроме жалости?”
Нет, Румата сердечно привязан к тем, кто вышел за пределы общей дикости: к чудакам-книжникам, тонкой и сердечной Кире, преданному и заботливому мальчику Уно, портосообразному барону Пампе. Но именно эти исключительные человеческие экземпляры первыми попадают под ножи “серых”, подравнивающие всех по своему недочеловеческому ранжиру. Эксперимент, поставленный Стругацкими, вовлекал в себя и читателей повести. Захваченные инерцией мушкетерско-шпионского дискурса, читатели не могли не чувствовать радостного удовлетворения в тот момент, когда доведенный до отчаяния Румата -принимался крошить своим волшебным мечом всех подряд, от грязных штурмовиков до их могущественных вождей. Но финал повести, когда Румата уже оказывался на Земле, среди близких и, главное,подобных ему людей, напоминал о том, что, совершая свой выбор, Румата перешагивал за какую-то существенную нравственную грань, и о том, что статус бога с разящим мечом в руке не всегда совместим со статусом человека:
* “Он протянул к ней огромные руки. Она робко потянулась к нему и тут же отпрянула. На пальцах у него… Но это была не кровь - просто сок земляники”.
Двусмысленность этого финала подчеркивала драматическую неразрешимость коллизии интеллигента-”профессора” и народа. Интересно, кстати, что сама идея “прогрессорства” впервые появляется в повести Стругацких “Полдень XXII век (Возвращение)” (1961), и в этой повести она еще представлена как всецело романтическая, однозначно благородная, хотя и трагическая, миссия. Темы, намеченные в “Трудно быть богом”, проходят через все последующее творчество Стругацких. В повестях “Обитаемый остров” (1969) и особенно в “Гадких лебедях”. Впервые опубликована в 1971-м году в Германии, в России - только в 1987-м году социальное отчуждение интеллигентов, загоняемых в гетто, приравниваемых к биологическим мутантам и, возможно, таковыми являющихся (в силу повышенной чувствительности к государственной лжи и насилию), интерпретировалось писателями как отчетливый симптом фашизации советского общества (условность декораций в той или другой повести не могла, конечно, скрыть подлинного объекта художественного анализа - советского “застойного” тоталитаризма).