Любая война - это дело серьезное, однако и боевые действия не обходятся без занимательных, курьезных и интересных случаев. Каждому оригинальничать и даже совершать подвиги. И практически все занимательные и курьезные случаи происходят по причине людской глупости или находчивости. Ниже приведем некоторые интересные факты о ВОВ.

Воспоминания Эйзенхауэра

Эйзенхауэр писал, что которые создавали немцы, были мощным препятствием для быстрого продвижения американской армии. Однажды ему довелось беседовать с маршалом Жуковым. Последний поделился советской практикой, рассказав, что пехота атаковала прямо через поле, на мины. А потери солдат приравнивались к тем, которые могли быть, если бы немцы защищали этот участок артиллерией и пулеметами.

Этот рассказ Жукова шокировал Эйзенхауэра. Если бы так размышлял любой американский или европейский генерал, то его незамедлительно могли разжаловать. Мы не беремся судить, правильно поступал советский полководец или нет, в любом случае только он мог знать, чем были мотивированны подобные решения. Однако эта тактика по праву входит в интересные факты ВОВ 1941-1945 гг.

Взятие плацдарма

Происходили курьезные случаи не только с пехотинцами. Интересные факты о ВОВ изобилуют происшествиями и с участием летчиков. Однажды эскадрилья штурмовиков получила приказ сбросить бомбы на плацдарм, занятый немцами. Зенитки противника стреляли так плотно, что могли вывести из строя все самолеты еще до подлета к цели. Командир пожалел своих подчиненных и нарушил приказ. По его указанию штурмовики сбросили бомбы в лес, который находился около плацдарма, и благополучно вернулись назад.

Разумеется, немецкие части не получили урона и продолжали стойко обороняться. На следующее утро случилось чудо. Наши войска смогли взять плацдарм практически без боя. Оказалось, что в том лесу находился штаб войск противника, и летчики его полностью уничтожили. Начальство искало отличившихся для вручения награды, но того, кто это сделал, так и не нашли. Летчики молчали, так как было доложено, что отбомбились по плацдарму противника согласно приказу.

Таран

Богатой на подвиги была Интересные факты включают в себя и геройское поведение отдельных летчиков. Например, пилот Борис Ковзан однажды возвращался с боевого задания. Внезапно его атаковали шесть немецких асов. Летчик расстрелял весь боекомплект и получил ранение в голову. Затем он доложил по рации, что покидает машину и открыл люк. В последний момент он заметил, что на него несется самолет противника. Борис выровнял свою машину и направил ее на таран. Оба самолета взорвались.

Ковзана спасло то, что он перед тараном открыл люк. Летчик без сознания вывалился из кабины, автоматизированный парашют раскрылся, и Борис благополучно приземлился на землю, где его подобрали и отправили в госпиталь. Ковзан дважды удостаивался почетного звания "Герой Советского Союза".

Верблюды

Интересные факты из истории ВОВ включают в себя случаи приручения военными диких верблюдов. В 1942 году в Астрахани формировалась 28-я резервная армия. Для пушек не хватало тягловой силы. По этой причине военные были вынуждены вылавливать в окрестностях Астрахани диких верблюдов и заниматься их приручением.

Всего для нужд 28-й армии было использовано 350 «кораблей пустыни». Большинство из них погибло в боях. Выжившие животные постепенно переводились в хозяйственные части, а после передавались в зоопарки. Один верблюд по кличке Яшка дошел с бойцами до самого Берлина.

Гитлер

В интересные факты о ВОВ входит история о Гитлере. Но не о том, который находился в Берлине, а о его однофамильце, еврее. Семен Гитлер был пулеметчиком и отважно проявил себя в боях. В архивах сохранился наградной лист, где так и написано, что Гитлер представлен к медали «За боевые заслуги». Однако в другом наградном листе за медаль «За отвагу» была допущена ошибка. Вместо Гитлер написали Гитлев. Случайно это сделано или намеренно - неизвестно.

Трактора

Неизвестные факты о войне рассказывают о случае, когда трактора пытались переделывать в танки. Во время боевых действий возле Одессы испытывалась острая нехватка техники. Командование приказало обшить 20 тракторов листами брони и установить на них муляжи орудий. Ставка делалась на психологический эффект. Атака проходила ночью, и в темноте трактора с включенными фарами и муляжами орудий наводили панику в рядах румынских частей, осаждавших Одессу. Солдаты прозвали эти машины НИ-1, что означает «На испуг».

Подвиг Дмитрия Овчаренко

Какие еще известны интересные факты ВОВ? Героические поступки советских воинов занимают в них далеко не самое последнее место. В 1941 году рядовой Дмитрий Овчаренко удостоился почетного звания "Герой СССР". 13 июля боец вез на подводе в свою роту боеприпасы. Внезапно его окружил немецкий отряд из 50 человек.

Овчаренко замешкался, и немцы отобрали у него винтовку. Но боец не растерялся и схватил с телеги топор, которым отрубил голову немецкому офицеру, стоявшему рядом. Затем он схватил с телеги три гранаты и бросил их в солдат, которые успели расслабиться и немного отойти. На месте погибли 20 человек, остальные в ужасе побежали. Овчаренко догнал другого офицера и ему тоже отрубил голову.

Леонид Гайдай

Чем еще необычным запомнилась Великая Отечественная война? Интересные факты включают в себя историю, произошедшую с известным кинорежиссером Его призвали в армию в 1942 году. На фронт он не попал, так как отправили его в Монголию объезжать лошадей для войсковых нужд. Однажды к ним прибыл военком, набиравший добровольцев для перехода в действующую армию. Он спросил: «Кто в кавалерию?». Режиссер ответил: «Я». Военком задал еще ряд аналогичных вопросов про пехоту, флот, разведку - Гайдай везде вызывался. Начальник разозлился и сказал: «Не спешите, я сперва оглашу весь список». Через несколько лет Гайдай использовал в своей кинокомедии «Операция «Ы» и другие приключения Шурика».

И напоследок несколько других занимательных случаев:

Воспоминания участника Великой Отечественной войны 1941 – 1945 гг. медсестры прифронтового госпиталя № 3440, полевая почта № 01393
Рогановой Марии Максимовны, прожившей от 14.04.1919 до 09 03 2013 года, украинки, родилась на Украине в селе Петровка Лозовского района Харьковской области.

Мария Максимовна Роганова (девичья фамилия Бровченко) родилась 14 апреля 1919 года в Лозовском районе, Харьковской области, село Петровка. В июне 1941 года была призвана на фронт Краматорским РВК. Воевала: Белоцерковское направление, Московское направление, Калининградское направление, Белорусский, Украинский фронт, медсестра. Домой вернулась в декабре 1945 года. Имеет награду «Орден Отечественной войны». С 1961 года проживает в селе Коноково, Успенского района, Краснодарского края. До пенсии работала в Коноковской амбулатории медицинской сестрой. Почётный гражданин села Коноково.

Начало войны застало меня в городе Краматорске, Сталинской (Донецкой) области. Я работала в больнице медицинской сестрой. Весь медперсонал в первые же дни войны был мобилизован в действующую Красную Армию. Наш госпиталь попал на Белоцерковское направление, откуда поступали раненые с июля по октябрь 1941 года.
Город Краматорск уже тогда был крупным индустриальным центром. Здесь находилось много предприятий станкостроения и машиностроения. Все предприятия сразу перешли на ремонт и выпуск вооружения. Немцы очень быстро это ощутили. Над городом постоянно кружилась карусель фашистских самолётов. Они круглосуточно беспрерывно бомбили и обстреливали город. Пушки, танки, уходящие с заводов и проходившие испытания контроля качества, тут же попадали под обстрел. Но сложнее всего было на железной дороге. Её невозможно было затемнить и ночью её бомбили больше всех.
Город Краматорск стал прифронтовым. Предприятия, войска, госпиталь, технику немедленно нужно было эвакуировать. Отовсюду поступали неутешительные слухи. Кругом отступали и отступали наши войска.
Немцы наступали решительно и жёстко. Госпиталь необходимо было срочно вывозить, а вагонов не давали. Раненых поступало всё больше и больше. Требовалось более десятка вагонов. Наконец, в октябре выделили всего три вагона. В них с трудом разместили раненых; медперсонал, самое необходимое оборудование и медикаменты. Вся утварь, кровати, матрасы, бельё, были оставлены. Предприятия тоже не успели всё вывезти, и много станков и оборудования досталось врагу. Город находился в полукольце
Фронтов. Поезд был совершенно незащищён с воздуха и сразу попал под бомбёжку. Погибло много раненых и несколько человек медицинского персонала. Немцы не жалели никого: ни детей, ни женщин, ни стариков, ни санитарные поезда. Люди выскакивали из вагонов, бежали в поле. Самолёты охотились даже за отдельно бегущими людьми.
У переправы на Волге творилось нечто невообразимое. Тысячи беженцев, войска, техника под непрерывными бомбёжками переправлялись на левый берег Волги. Это было настоящее столпотворение. Нашему госпиталю не пришлось переправляться. Наш путь лежал к Москве.
Прибыли мы в столицу нашей Родины, Москву. Здесь среди населения царила паника. Фронт приближался. Никто не знал, чем это всё закончится. Правительственные учреждения эвакуировались в город Горький, который немцы тоже бомбили. Сам Сталин ещё не решил, уезжать из города или остаться. Только правительственные сообщения, информируя о неудачах на фронте, бодро рассказывали об отдельных успешных операциях и сообщали об огромных потерях фашистов.
В октябре И. Сталин принял решение остаться в Москве, провести парад. В городе было введено военное положение, обстановка в городе стабилизировалась.
Наш госпиталь разместили в казарме бывшего военного учебного заведения. В октябре уже начались морозы. Здание не отапливалось. Раненых расположили на соломе в одежде прямо на холодном полу. Не было не только кроватей и матрасов, но даже и посуды. Только солдатские котелки, да ложки. С текстильных фабрик Иванова привезли чехлы для матрасов, наволочки, вату, и весь медперсонал с утра до ночи, и с ночи до утра набивал этой ватой наволочки и матрасы, и тут же раскладывал на них больных и тяжелораненых.
Привезли лесоматериал и стали из него делать раскладушки, натягивая брезент. Раскладушки получались непрочные, ткань рвалась. Раненые были беспокойные, метались, бредили. Раскладушки под ними рассыпались. В палатах можно было увидеть как раненые падали, кто вниз головой, кто ногами, кто боком. Всё это сопровождалось стонами, криками и конечно, отборным трёхэтажным русским матом, невзирая на лица. Много бойцов умирало прямо в госпитале.
Заготовленными дровами пытались прогреть огромное здание, ранее имевшее центральное отопление.
В госпиталь поступала американская гуманитарная помощь: продукты питания, провизия, в том числе тушёнка. Из пустых банок научились мастерить чайники, чашки. миски, даже светильники. Все выздоравливающие и свободный от дежурств медперсонал организовали целую кустарную артель по производству бытовых изделий…
В ноябре состоялся парад войск, после которого были сформированы воздушно-десантные полки, которые, как говорили люди, с малой высоты на самых малых скоростях без парашютов (по причине их нехватки) с оружием выпрыгивали в глубокий снег при тридцатиградусном морозе прямо на головы фашистов, находившихся в окопах… В результате неожиданного наступления немцы были отброшены от Москвы почти на 200 километров.
В Москве наш госпиталь лечил раненых до ноября 1943 года. Были спасены тысячи молодых и сильных парней, зрелых и крепких мужчин. Все они, меченные ранами, или без рук и ног, возвращались, кто снова на фронт, кто в народное хозяйство…
В Москве у одной нашей медработницы родилась дочурка, которая жила с нами при госпитале, как «дочь полка», за которой ухаживали всем Миром, все кто был свободен от дежурства. Её фамилия была Пинк. После войны она жила в городе герое Севастополе. Её все любили и отдавали ей нерастраченную любовь и нежность…
В ноябре 1943 года нас доукомплектовали, обеспечили по полному списку, и направили на обслуживание Калининградского направления. К тому времени был освобождён Ржев, разбита немецкая армия под Сталинградом, готовился прорыв блокады Ленинграда.
При подготовке генерального прорыва на центральном направлении маршалу Рокоссовскому было поручено обеспечить мощное наступление. С этой целью было сформировано много штрафных батальонов и полков из заключённых. Тюрьмы опустели. На фронт были отправлены даже отпетые головорезы, уголовники, бандиты со сроками заключения по двадцать лет и выше. Это воинство плевало на всё, и вся. Им терять было нечего, Они не боялись никого и ничего. Вели себя безбашенно, нагло, по-хамски, агрессивно. Дисциплины не было никакой. В свободные минуты эти бандформирования занимались грабежом, воровством, нередко и убийствами. Для обмена на спирт и водку они воровали в госпитале матрасы, подушки, всё, что попадало под руку. Медсёстры, несущие материальную ответственность за имущество, сторожили его день и ночь, и, несмотря на это поделать ничего не могли. За утрату имущества и недостачу их наказывали, сажали в карцер, отдавали под суд.
Но, ради справедливости надо сказать, что эта, выпущенная на свободу банда, которой нечего было терять, много проблем доставила не только своим, но и врагу... Их боялись все…
В последующем госпиталь был направлен на Первый Белорусский фронт. Для нас было настоящим счастьем, когда освобождались наши города: Тула, Донбасс, город Краматорск и другие.
Сообщение об освобождении города Краматорска застало нас на железнодорожной станции, забитой военными эшелонами. Составы стояли в шесть-восемь рядов, и для того, чтобы набрать воды и сварить кашу, нужно было пролезть под составами. Когда мы вернулись с котелками, наполненными горячей кашей, наш состав неожиданно ушёл. Но это не уменьшило нашей радости по поводу освобождения родного Краматорска. Мы стали раздавать кашу всем желающим. Это так понравилась солдатам, которым молодые девушки не готовили каши уже несколько лет… Нам потом помогли на попутном паровозе догнать своих, а там мы сварили новую кашу и достойно отметили освобождение нашего города.
Наш госпиталь стоял некоторое время в городе Плавске.
23 февраля 1944 года мы были в городе Сурож, затем в Бобруйске.
Под Бобруйском произошло событие малоизвестное и никогда не освещавшееся в открытой прессе. Об этом я опасаюсь даже говорить. А, ведь, и при нашем успешном в целом наступлении были досадные просчёты командования и отдельные успехи у гитлеровцев.
В результате успешного наступления наши войска вышли на рубежи рек Днепра и впадающего в него притока. Немцы предприняли контратаку и им удалось отрезать двадцатипятитысячную группировку наших войск, зажатых между речками. Наш фронт остановился, готовясь к новому наступлению и стоял почти шесть месяцев. В это время гитлеровцы уничтожали окружённую группировку из всех видов своего оружия. Часть бойцов была пленена и размещена в бывших царских казармах на возвышенности. Этот участок немцы окружили пятью рядами колючей проволоки, на вышках дежурили фашистские охранники. Уничтожение военнопленных немцы методически продолжали до самого нового наступления. Тогда оставшиеся в живых были, наконец, освобождены. Согласно приказа И. В. Сталина всех военнопленных считали предателями, и тщательно просеяв через сита НКВД, отправляли, кого на фронт в штрафбаты, кого в тюрьму, кого на расстрел.
Вместо них в опустевшие казармы поместили захваченных в плен фашистов примерно в таком же количестве. Взяли под охрану, оставили им своих немецких врачей, а медсёстрам нашего госпиталя поручили курировать, шествовать над врачами, помогать медикаментами, перевязочными материалами. Пленных немцев никто не хотел кормить и медсёстрам госпиталя поручали собирать продукты питания по окружающим сёлам. Но, после оккупации мало что удавалось найти, да ещё и для немцев.
Вообще, медсёстрам пришлось очень нелегко… Они в госпитале делали всё: и лечили, и дежурили, и ухаживали, и грузили, и носили, и стирали, и варили, и кормили, и охраняли, и снабжали, при этом несли материальную ответственность за оборудование и имущество госпиталя… В общем это был полный набор обязательств, которые выдвигали жизнь и быт…
Наконец, пришёл приказ всех здоровых военнопленных отправить на работы по восстановлению народного хозяйства, а инвалидов без всякой помощи и поддержки отпустили добираться домой самостоятельно, кто как может. Надо сказать, что ещё шли бои, в Германии у власти были фашисты, и эти инвалиды в полной мере ощутили на себе гнев местного населения, только что освобождённого от оккупации. Этим инвалидам очень несладко пришлось среди враждебного им окружения. Домой добрались не все…
Немецкие военнопленные говорили, что им приказывали добивать своих раненых, чтобы они не попадали в плен…
Вообще до войны происходило много непонятного. В народе говорили, что Западную Украину освободили, защищая Польшу, которую в это время громил Гитлер. Но, потом были слухи, что в Германию был отправлен целый эшелон с зерном из Советского Союза.
Это никак не вязалось с заявлениями о защите Польши… Мы ничего не понимали… Нас успокаивала вера в мудрость нашего руководства…

Наконец вслед за фронтом вышли к Брест-Литовску. Отсюда в сорок первом начиналась война…

В результате нового решительного наступления наши войска вошли в Польшу. Госпиталь остановился в двадцати пяти километрах от границы в польском городе Белоподляске и находился там почти шесть месяцев, пока не освободили Варшаву.
При подготовке к отправке через границу на территорию Польши была произведена чистка личного состава госпиталя, часть медперсонала перевели в другие госпиталя. Дочку нашей подруги-медсестры тоже не разрешили переправлять через границу и рекомендовали оставить в каком-нибудь детском саду в России. Мы были очень расстроены этим решением… Мы так к ней привыкли… Она стала нам всем, как родная… Посовещавшись между собой, мы решили нарушить приказ командования на свой страх и риск. Мы ведь были, всё-таки, на войне. И рисковать нам приходилось каждый день своими жизнями. При пересечении границы Польши в госпитальном вагоне наша девочка, которой в ту пору было уже три годика, долго, молча и терпеливо сидела между матрасами, куда её спрятали, и благополучно пересекал границу… С нами она пробыла до самого конца войны.
В Польше отношение к русским было значительно лучше, чем на Западной Украине. Здесь война практически не была заметна. Бои шли в основном, только в окрестностях Варшавы и за Варшаву. На самой территории по всей Польше мы видели очень аккуратные, как игрушечные, небольшие ухоженные поля, среди которых уютно росли одинокие небольшие рощицы, с домом невдалеке, и оградами. Поля были одинаковые, как по стандарту. Была весна, всё цвело, росло, поля покрылись тучной, яркой, свежей зеленью. Интересно, что сады цветут в Польше и в Крыму одновременно, хотя Польша находится значительно севернее Крыма…
В Польше оказалось много переселенцев, которые в двадцать пятых годах эмигрировали из России. Там они осели, обустроились, завели хозяйства и зажили зажиточно…
И.В. Сталин приказал вернуть их обратно в Россию. Им сказали, что Россия уже не та, что всё изменилось, что им помогут, и на родине они устроятся не хуже…
Для возвращения был выделен целый эшелон, каждой семье по целому вагону, что было в те времена неслыханной щедростью. Разрешили взять с собой всё. Что пожелают и смогут увезти в этих вагонах. Брали самое разное: кто утварь; кто мебель; кто живность. Всё это стояло на железнодорожных путях. Паровоза долго не давали. Живность начала «кричать» с голоду… Переселенцы ходили к своим домам, горюя и переживая. К тому же в их добротных домах уже побывали мародёры, желающие «похозяйничать». Забегая немного вперёд, следует отметить, что в Советском Союзе им действительно выделили место для поселения, они старались обустроиться, но никто им не помогал, шла война. Они обнищали, стали жить значительно хуже и очень жалели о былых временах…
Однажды в госпитале проводилась сложная операция. У тяжелораненого удаляли осколки. Хирург и весь обслуживающий персонал ассистентов были в сборе. В это время начался авиационный налёт. Немцы, как известно, не щадили никого и бомбили даже палатки с медицинскими крестами. Начали рядом рваться бомбы и строчить пулемёты. Мгновенно было принято решение продолжать операцию. Прерывание её однозначно грозило смертью раненому. Никто не ушёл со своего поста… Напряжение возросло до предела… И, вдруг, совсем рядом с палаткой грохнул мощный взрыв. Палатка колыхнулась от удара взрывной волны и одна стенка её оказалась изрешеченной осколками. Через несколько секунд оправились от потрясения, убедились, что никто не пострадал и вернулись к операции… Но тут ожидал сюрприз... Оперировать было уже некого... Самый большой осколок, пролетев в сантиметрах между оперирующими, попал в раненого, который находился под наркозом, и убил его. Не приходя в сознание, тот умер прямо на операционном столе… Это было ужасно…

Иногда не хватало наркоза. Приходилось делать операции при сознании раненого. Его и держали, и привязывали, и в зубы ему давали ложку, чтобы стиснул и терпел, и уговаривали… Некоторые страшно кричали и впадали в болевой шок, из которого их нелегко было потом вывести. Было страшно, но наградой за такие мучения было чудесное выздоровление многих смертельно раненых бойцов. Основным наркотиком был медицинский спирт…
Иногда снабжение отставало… Случалось, что медперсонал посылали по близлежащим деревням за дровами и провиантом, собирали на неубранных полях мёрзлую картошку, мыли окоченевшими руками клубни, очищали от примёрзшей грязи, размораживали, варили. И такой картошкой иногда приходилось кормить раненых... При этом мало кто роптал... На войне могло случиться всякое... Война есть война...
В госпитале поддерживалась строгая дисциплина. Бывали очень беспокойные и капризные раненые. Например, стоило тяжелораненному попросить воды, и не получить её сразу, он начинал ругаться отборным матом, а иногда и жаловаться. Они требовали к себе полнейшего внимания. А, ведь, медсестёр не хватало... Стоило задержаться около какого-нибудь раненого, как сразу возникало недовольство у других...
Особенно молоденьким медсёстрам досаждали молодые выздоравливающие бойцы. У них, как положено Природой, бурлила и играла кровь, они старались побольше пообщаться, остановить, задержать возле себя медсестёр... Это вызывало своеобразную ревность, недовольство, иногда и желание отомстить у других. И тогда начинались жалобы...
За жалобы на невнимание и недостаточное обслуживание медсестёр строго наказывали: сажали в карцер, выгоняли из госпиталя, и отправляли в тыл. Там они попадали в цепкие руки НКВД, где после всевозможных тщательных проверок и разборок решалась их судьба. Часть из них куда-то бесследно исчезала, но большинство попадало в тыловые госпитали, в том числе и в Москву.
Передвижные госпитали были плохо обустроены. Не было никакой сигнализации, никакой канализации... Кухни, комнаты врачей и медсестёр, места для прогулок, прачечных, пропитания, всё приходилось размещать на ходу, подыскивать помещения, организовывать, обустраивать, решать проблемы с освещением и отоплением. Но все трудности в напряжённом ритме и в срочном порядке преодолевались. Наш госпиталь слыл образцовым и неизменно занимал первые места среди госпиталей...
Нередко между обозлёнными войной ранеными позникали жестокие потасовки... Из-за нехватки места кровати раненых располагались в два яруса. На первом нижнем ярусе размещались тяжелораненные; на втором верхнем – легкораненные.
Однажды раненый в руку лез на второй ярус. Не удержался, сорвался и упал на тяжелораненного без ноги на первом ярусе.. Пострадавший взревел от боли и, что было сил, здоровой ногой с размаху, как заправский футболист, пнул обидчика. Тот отлетел на несколько метров, сильно ударился, рассвирепел и кинулся с кулаками драться. А. ведь, фронтовики это делать умели изрядно... Они тузили друг друга, тот одной рукой, тот обеими, злостно, с каким-то остервенением, по-видимому, вымещая свой нерастраченный гнев, обиду, боль и злость. Смотреть на это побоище было жутко... Они были готовы убить друг друга... Их смогла остановить только медсестра, которая под градом ударов с обеих сторон бросилась между ними и растолкала их. Ей, конечно сильно перепало... Но другого способа остановить эту вспышку ярости и насилия у неё в тот момент не было... Через пару часов раненые помирились и даже потом стали друзями, а медсестра вся в синяках и ссадинах ушла залечивать свои „боевые” раны.
Надо сказать, что во время обстрелов и бомбёжек погибал и медперсонал. Чаще всего были осколочные ранения. Своих девушек мы тут же лечили и они продолжали служить Родине.
Был и такой кошмарный случай... Однажды в госпиталь, стоявший в Белоподляске в Польше, с лёгким ранением попал офицер НКВД. У раненых офицеров оружие не отбирали... Он вёл себя высокомерно, требовал особого внимания, к персоналу относился как к людям низшего сорта, как настояний фашист... Как-то увидел он молоденькую семнадцатилетнюю очень красивую медсестру, которая работала в тот день на кухне. Её звали Оксана. Она ему очень понравилась, и, выздоравливая, он стал преследовать её, не давая проходу, и не считаясь ни с её желаниями, ни с мнением окружающих. Оксана избегала его как могла. Офицер, его фамилия была Быков, наконец вылечился и его отправили на фронт. Перед отъездом он объявил, что без неё не уедет... Вскоре он исчез... Весь госпиталь вздохнул с облегчением... Но, через два дня, вечером, когда медсёстры пошли в прачечную, они увидели этого офицера. Он опять шёл в госпиталь...
Три медсестры, среди которых была и Оксанка, забежали в госпиталь, закрыли дверь и втроём изо всех сил держали её... Быков, как зверь, ломился в помещение, но, поняв, что его не пустят, грязно выматерился, достал пистолет и выстрелил прямо сквозь дверь. Почувствовав, по-видимому, облегчение, он развернулся и ушёл, не оглядываясь... Медсёстры не сразу заметили, как Оксанка, взявшись двумя руками за голову, медленно-медленно молча оседала. Ноги её подкосились, и она упала. Пуля сквозь дверь попала ей прямо в голову и убила наповал...
А тем временем разъяренный Быков, выходя с территории госпиталя, попутно застрелил насмерть выздоравливающего раненого, который дежурил на входе. А потом ходил по городу и расстреливал всех, кто ему попадался на пути и чем –нибудь не нравился. Как потом мы узнали, всё это сошло ему с рук. Не помогли и рапорты начальника госпиталя, которому самому потом пришлось столкнуться по этому поводу с неприятностями.
Оксанку, нашу медцинскую сестричку, хоронили всем госпиталем. Она лежала, как живая, молодая, свежая, красивая, как Невеста, с пушком на верхней губе и спокойствием на прекрасном лице. Даже раненые, повидавшие много смертей и потерявшие много друзей, глядя на неё, не смущаясь смахивали скупую слезу. Всех потрясла эта нелепая смерть не в бою и не от пули врага... Вспоминались слова А.С Пушкина: „Нет того печальней места. В том гробу твоя невеста”..!
До сих пор мучит вопрос: „Кто был тот „И не Друг и не Враг, а так...”, чьи приказы исполняла эта страшная организация под названим НКВД?

В Белоподляске был и такой эпизод... В ходе боёв разгромили боевое соединение Украинских националистов, воевавших на стороне Германии, как они говорили, за независимость Украины. Так им пообещали немцы... Но, у фашистов понятие назависимости Украины было совсем иное. Однако, кто же будет отказываться от дарового пушечного мяса. Ведь, натравить славянские народы друг на друга было голубой мечтой фашистов.
Около трёхсот бендеровцев сдались в плен и их поместили в здание госпиталя на первом этаже. Вели себя они нагло, по-хамски, и разработали план побега из плена, захватив при этом все медикаменты, и часть оборудования госпиталя. В общем, хотели уничтожить госпиталь. Уже тогда, почти сразу после боёв они собирались серьёзно воевать с Советами. У них чувствовалось внешнее руководство.
Для осуществления своих планов, они нашли среди врачей сочувствующего им гинеколога и пытались отравить весь госпиталь. С отравлением у них не получилось, а убежать, прихватив кое-что, удалось...
Националисты ненавидели наших хуже фашистов. В Белоподляске, расположенной возле польской границы, их было очень много. Вечером и ночью выходить в город было опасно. Всех неосторожных выслеживали и убивали... Днём это были простые мирные жители, а ночью они брались за оружие, которого тогда было у населения очень много...
Перепадало от украинских националистов и местным жителям... Но тогда была неразбериха и трудно было точно определить, кто и за что на тебя напал...
Город был до предела насыщен войсками всех родов и было очень много погибших от рук украинских националистов уже после боёв. Но во время войны погибших никто не считал, было не до националистов, и у них было раздолье. Им всё легко удавалось, это им понравилось, и они думали, что так будет всегда...
Войска стояли при полной боевой готовности, обозлённые, хотя фронт был далеко. Даже в тылу нельзя было расслабляться. Немцы, как враги воспринимались более естественно, чем украиноговорящие братья-славяне из УПА. Так продолжалось почти семь месяцев...
После освобождения столицы Польши Варшавы госпиталь передислоцировался в польский город Лодзи. Здесь обстановка была уже совсем другая. Население относилось доброжелательно, как к освободителям. Стало спокойнее, чем на границе. Со всех направлений поступали раненые. Мы ставили их на ноги и с грустью расставались. Какие это были ребята!!! Они лечились от ран от двух недель до месяца и больше. Мы к ним привыкали как к родным. Они влюблялись в нас, мы влюблялись в них, и очень густили при расставаниях. Среди врага, оружия, боёв, окопной грязи, крови и потерь лучших фронтовых друзей в течение годов сражений мужчинам так не хватало женского тепла, внимания, красоты, ухода, ласки и нежности. Случались с разрешения командования и редкие свадьбы. Создавались семьи, многим из которых не суждено было долго существовать. Всем этим уютом и женской заботой бойцы стремились насладиться в редкие моменты госпитального лечения. Ведь счастливчиков-воинов, всю войну не получивших ни одного ранения, были считанные единицы. В госпиталях перебывали почти все, а некоторые и по нескольку раз.
Были случаи дикой ревности, собственничества, жестоких пьяных драк. Ведь солдаты с фронта – это были в психологическом отношении совсем иные люди, чем в гражданской жизни. Да и спирт на фронте, особенно в медицине, не был дефицитом. Пресловутые наркомовские сто грамм даром не проходили. К ним привыкали, они становились почти наркотиками, после войны было очень много алкоголиков, хотя их всегда хватало и в мирной жизни. Спирт был практически единственным антистрессовым средством. Для сравнения, у немцев тоже были таблетки от стресса, от которых они становились настоящими наркоманами и у них потом в плену происходила настоящая ломка. Немцы спирт во внутрь не уважали...
После Лодзи был город Познань. Он находится в трёхстах километрах от Германии. Здесь стали поступать раненые с Берлинского направления. Наш госпиталь имел номер № 3440 и полевую почту номер 01393, Хотя мне сейчас девяносто три года, но номер госпиталя и полевой почты запомнились на всю жизнь.
Случалось, что мы первыми прибывали к местам, освобождённым в ходе боёв, и нам приходилось вместе с санитарными подразделениями из боевых частей искать и собирать по полям и окопам раненых и военнопленных. Среди немцев, сдавшихся в плен тоже много было раненых. Их сразу отделяли от наших и отправляли в свои госпиталя для военнопленных.
У военнопленных судьба часто складывалась счастливее, чем у наших, особенно освобождённых из фашистского плена…
В нашем госпитале был врач-невропатолог из Краматорска, который обслуживал и другие госпитали. Он считал, что выздоровление лучше происходит в окружении земляков и организовывал перевод их в наш госпиталь. Так что, много раненых у нас было из земляков. Землячество во время войны играло особенную, какую-то мистическую роль. Земляки вместе дружнее жили и лучше воевали. У людей из своих мест всегда было много общих воспоминаний, общих знакомых, находились давно забытые родственники, коллеги по работе, соседи и так далее…
У нашего замполита было другое «хобби». Он очень любил художественную самодеятельность, которая бередила и раскрывала в Душе самые потаённые уголки и воспоминания. Это укрепляло боевой Дух. Самодеятельность на фронте поощрялась командованием. Ведь как известно «кто сказал, что надо бросить песни на войне?...После боя сердце просит музыку вдвойне». Было известно, и каждый это ощущал на себе, малообъяснимое свойство музыки и песен воздействовать на людей. Песней можно было вызвать и грусть, и радость, поднять боевой Дух, сплотить людей. Всех до глубины Души потрясала песня, родившаяся буквально на третий день войны.
. «Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой,
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой…
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идёт война народная,
Священная война!
От таких песен дрожь пронизывала тело и захватывало Дух. Песни очень точно улавливали настроения бойцов, направление мыслей, скрытую силу стремлений и желаний.
Иногда среди раненых были настоящие артисты и музыканты. Ведь, на фронт отправляли всех без разбору профессии, только по признаку наличия здоровья. Мы ставили артистов на ноги, а потом с разрешения командования оставляли при госпитале. Формировали из них художественные агитбригады. Таким образом, наш госпиталь стал поющим, мы давали концерты и в других госпиталях, и в воинских частях на передовой. О нас знали на фронте и на нас было много заявок. Из частей прибывали грузовики, которые отвозили нас иногда за 50 – 100 километров, где мы давали концерты. В концертах участвовали медработники и военнослужащие, не задействованные на дежурствах. Участие в концертах увеличило и без того огромную нагрузку на нас. Возвращались с концертов поздно, на отдых оставалось мало времени, приходилось ходить на репетиции, не отдохнув, заступать на дежурство. Фашисты старались сорвать наши концерты, если слышали их. Но, иногда, нечасто, сами прислушивались. Простому немецкому солдату наши песни не были неприятны.
Но сколько было благодарности и радости в глазах бойцов! Песни напоминали им о родном доме, о семье, о любимых, о детях, о той жизни, за которую они сейчас проливают кровь и жертвуют жизнью. Их чувствам и эмоциям не было предела. Наверно сейчас так не встречают и не слушают популярных артистов, как тогда, на фронте простых самодеятельных артистов. Эти песни могли стать в любой момент последними в жизни. После концертов долго не отпускали, просили повторить снова и снова, не давали уехать, цеплялись за отъезжающие машины… Говорили бесконечные слова благодарности и восторга… Брали адреса…
Песни помогали лечить раненых и содействовали их скорейшему выздоровлению. Очень многих людей песня ставила на ноги и вела в смертный бой через грязь, огонь и воду к заветной Победе. Госпитали возвращали в строй чуть ли не до девяносто раненых из ста. Если воин доехал живым до госпиталя, то он был уже уверен, что его вылечат.
Ещё в древности было замечено необычное свойство музыки действовать на людей. Не случайно у всех народов, даже диких и отсталых рождались военные ритуальные танцы. Помнится, на фронте русские танцевали зажигательную «Цыганочку», «Барыню», «Комаринскую» и весёлые кадрили, украинцы – польки, коломыйки и казацкие военные гопаки, была в почёте и «Лезгинка»… Танцевали, ну кто во что горазд… При всей необычности движений, каждый вкладывал в танец свой неведомый смысл. У самых усталых поднималось настроение и приходила бодрость. Среди многочисленных смертей очень ценилось бесшабашное, разудалое веселье.
После войны очень запала в душу песня:
Поклонимся великим тем годам,
Тем славным командирам и бойцам,
И Маршалам страны и рядовым,
Поклонимся и мёртвым и живым,
Всем тем, которых забывать нельзя,
Поклонимся, поклонимся, друзья.
Всем миром, всем народом, всей Землёй,
Поклонимся за тот Великий бой!!!
В мае 1945 года кончилась война, наступило мирное время. В госпиталь продолжали поступать раненые из отдалённых мест, плохо обеспеченных транспортом. Мы стояли на месте ещё долгих семь месяцев до самого декабря, пока не выздоровел и не выписался последний раненый. Расставание было одновременно и грустным и радостным, со смешанными чувствами. Жизнь продолжалась... За эти семь месяцев произошло много событий…
Как-то, в госпиталь привезли трофейное тонкое зелёное немецкое сукно. В условиях дефицита, нехватки всего, это было настоящее богатство. В медсёстрах проснулись рукодельницы, модницы. Они пошили из этого материала всем красивые самые модные юбки. Все приоделись, щеголяя друг перед другом своей красотой, грацией, стилем. Женственность и молодость брала своё… У военных достали трофейной чёрной краски, выкрасили юбки, нарядились. Этого показалось недостаточно. Хотя мы были молоденькими, а серебряные ниточки седины просматривались в волосах почти у всех. Дружно решили покраситься, и все стали, как по команде, чёрноволосыми. Долго вертелись перед зеркалами, привыкая к себе новой, непривычной.
На нашу радость, недалеко от госпиталя расположилось авиационное соединение. Молодые летчики с удовольствием помогали во всём: и грубой рабочей силой, и транспортом, и по хозяйству…
Вечерами были увольнения, а летчики устраивали танцы. Мы были резвыми, весёлыми. Время танцев проходило быстро, вечер наступал незаметно.
Начальник госпиталя у нас был строгим, и мы продолжали жить по строгому режиму, и в одиннадцать часов все должны были быть на месте, на вечерней поверке. Польша – страна северная, там дни длиннее, а в мае, тем более. Было ещё светло и мы, конечно, иногда опаздывали. Военное время было жестокое, под внимательным надзором недремлющего всевидящего ока НКВД и от начальников требовалось безукоснительное выполнение всех Уставов, приказов т.д. После войны такого порядка никто не отменял…
Как- то, не обнаружив нас во время отбоя в госпитале, начальник пошёл с охранником нас искать. Нашёл на танцах, с которых мы уже уходили, и начал разносить. Возражавших распорядился посадить в карцер. Тем временем начался дождь…
Летчики, которые увязались нас проводить, пытались убедить его, что война кончилась, что настало мирное время, и что можно не требовать так жёстко дисциплины. Он не согласился… Началась драка… Нашему начальнику крепко досталось. Пришлось оказывать ему самому медицинскую помощь. С одной стороны, его было жалко, а с другой мы в глубине души со злорадством и удовлетворением восприняли эту потасовку. Уж очень многих он обижал своей бесчеловечностью. Мы чувствовали, что, наконец, и у нас нашлись защитники…
А тем временем, дождь потёк по волосам, щекам, шее и чёрная краска стала смываться. Наши красавицы вмиг превратились в безобразных уродин… Вечер сразу кончился… Долго потом тщательно отмывались, оттирались и удивлялись, как мало надо, чтобы стать некрасивой…
Наконец, был выписан последний раненый, и нас всех демобилизовали. Госпиталь был расформирован, и я вернулась в Краматорск. Мне удалось устроиться на работу в детскую больницу. Но и здесь война не давала себя забыть…
Началась мирная жизнь… Первые годы после войны был неурожай. Страна едва сводила концы с концами по продовольствию… Голодали. Всё лучшее отдавали детям. Мужчин было мало. Во многих семьях без отцов было по два ребёнка.
Однажды в больницу привезли двух братиков шесть и три года…
При наступлении немцев над Краматорском был сбит немецкий самолёт. Лётчик катапультировался. Был ранен. Его нашла мама этих детей и сдала в НКВД. Папа был на фронте. Когда пришли немцы, то «добрые люди» навели немцев на эту женщину… Те жестоко отомстили за своего лётчика. На глазах у детей женщину пытали, издевались до тех пор, пока не замучили… Дети при этом дико ревели от страха. Когда всё закончилось, детей забрали соседи. Братья прожили у соседей до освобождения Краматорска. У старшего начались нервные припадки. Когда кончилась война, выяснилось, что отец тоже погиб. У старшего братика начались сердечные приступы. Его повезли в больницу, при этом младший безутешно плакал и цеплялся ручонками, как будто что-то понимал. Без братика он не хотел оставаться, поэтому их привезли и оставили в больнице обоих. Дети были очень слабенькими. Их лечением занялись лучшие врачи, имевшие огромный боевой опыт. Старшего привели в чувство. Казалось, что дело пойдёт на поправку. Ожил и младшенький. Он всё время находился около старшего и ухаживал за ним как мог, и обнимал, и гладил, и целовал родную кровиночку… Но, однажды, через три дня у старшенького снова случился тяжёлый приступ. Что только врачи ни делали, что только не предпринимали, спасти ребёнка не удалось. Он умер от разрыва сердца… Умирал очень тяжко… Детский организм, имеющий огромные жизненные резервы, боролся до конца, но был так истощён, что не выдержал,.. Плакала вся больница, в который раз проклиная фашистов… Младшего сиротинушку отдали в интернат. А мы, насмотревшиеся на смерть взрослых, были потрясены этой смертью маленького мальчика, настигшей его уже после войны. Война ещё долго пожинала свои плоды …
Не дай Бог повториться всему этому кошмару!

Участник Великой Отечественной войны, медсестра полевого госпиталя
Мария Максимовна Роганова.
9 Мая 2012 года.

ВОСПОМИНАНИЯ ЕФРЕЙТОРА ВЕРМАХТА

Если верить СМИ (средства массовой идиотизации), то наиболее правдивую информацию о Великой Отечественной войне можно получить из немецких источников - хорошо известно, что самую достоверную картину происшедшего излагает развязавший войну и получивший достойный отпор. Следуя этому принципу, мы помещаем воспоминания рядового участника войны - противника - уж он то говорит правду! Статья снабжена небольшими комментариями (курсив) и фотографиями из архива нашей газеты. Фотографии тоже немецкие, сделанные во время «освободительной миссии» в Европе уже другим немецким солдатом. Правда, фотокорреспонденту- любителю повезло меньше чем писателю - последние снимки он уже делал в Германии в 45 году, а на заключительных кадрах пленки его фотоаппарата снялись русские парни, отправившие его в мир иной.

Гл. редактор.

Боевой путь

Я начал служить в июне 41-го года. Но я тогда был не совсем военным. Мы назывались вспомогательной частью, и до ноября я, будучи шофёром, ездил в треугольнике Вязьма - Гжатск - Орша. В нашем подразделении были немцы и русские перебежчики. Они работали грузчиками. Мы возили боеприпасы, продовольствие. Вообще перебежчики были с обеих сторон и на протяжении всей войны. К нам перебегали русские солдаты и после Курска. И наши солдаты к русским перебегали. Помню, под Таганрогом два солдата стояли в карауле, и ушли к русским, а через несколько дней мы услышали их обращение по радиоустановке с призывом сдаваться. Я думаю, что обычно перебежчиками были солдаты, которые просто хотели остаться в живых. Перебегали чаще перед большими боями, когда риск погибнуть в атаке пересиливал чувство страха перед противником. Мало кто перебегал по убеждениям и к нам, и от нас. (Ну, нет, к фашистам перебегали исключительно по идеологическим убеждениям - от сталинской диктатуры.) Это была такая попытка выжить в этой огромной бойне. Надеялись, что после допросов и проверок тебя отправят куда-нибудь в тыл, подальше от фронта. А там уж жизнь как-нибудь образуется.
Потом меня отправили в учебный гарнизон под Магдебург в унтер-офицерскую школу и после неё весной 42-го года я попал служить в 111-ю пехотную дивизию под Таганрог. Я был небольшим командиром. Большой военной карьеры не сделал. В русской армии моему званию соответствовало звание сержанта. Мы сдерживали наступление на Ростов. Потом нас перекинули на Северный Кавказ, позже я был ранен, и после ранения на самолёте меня перебросили в Севастополь. И там нашу дивизию практически полностью уничтожили. В 43-м году под Таганрогом я получил ранение. Меня отправили лечиться в Германию, и через пять месяцев я вернулся обратно в свою роту. В немецкой армии была традиция - раненых возвращать в своё подразделение и почти до самого конца войны это было так. Всю войну я отвоевал в одной дивизии. Думаю, это был один из главных секретов стойкости немецких частей. Мы в роте жили как одна семья. Все были на виду друг у друга, все хорошо друг друга знали и могли доверять друг другу, надеяться друг на друга. Раз в год солдату полагался отпуск, но после осени 43-го года всё это стало фикцией. И покинуть своё подразделение можно было только по ранению или в гробу. Убитых хоронили по-разному.

Действительно по разному, верхний снимок - Греция, нижний - Россия.

Если было время и возможность, то каждому полагалась отдельная могила и простой гроб.

Но если бои были тяжёлыми и мы отступали, то закапывали убитых кое-как. В обычных воронках из-под снарядов, завернув в плащ-накидки или брезент. В такой яме за один раз хоронили столько человек, сколько погибло в этом бою и могло в неё поместиться. Ну, а если бежали - то вообще было не до убитых. Наша дивизия входила в 29-й армейский корпус и вместе с 16-й (кажется!) моторизованной дивизией составляла армейскую группу «Рекнаге». Все мы входили в состав группы армий «Южная Украина».

Вот они. «Идут по Украине солдаты группы «Центр».

Как мы видели причины войны. Немецкая пропаганда

В начале войны главным тезисом пропаганды, которой мы верили, был тезис о том, что Россия готовилась нарушить договор и напасть на Германию первой. Но мы просто оказались быстрее. В это многие тогда верили и гордились, что опередили Сталина. Были специальные газеты фронтовые, в которых очень много об этом писали. Мы читали их, слушали офицеров и верили в это. (Удивительно ли, что эта пропагандистская версия врага взята многими СМИ на вооружение и активно используется! Голодомор на Украине, репрессии, агрессия как освобождение от большевиков - все это из набора фашистских агиток начального периода войны. Позже, после ознакомления с советской действительностью, эти примитивные агитационные мифы фашистами были оставлены. Сейчас они опять в ходу - видимо уровень знания истории, общая культура населения позволяют их использовать.) Но потом, когда мы оказались в глубине России и увидели, что военной победы нет, и что мы увязли в этой войне, возникло разочарование. К тому же мы уже много знали о Красной Армии, было очень много пленных и мы знали, что русские сами боялись нашего нападения и не хотели давать повод для войны. Тогда пропаганда стала говорить, что теперь мы уже не можем отступить, иначе русские на наших плечах ворвутся в Рейх. И мы должны сражаться здесь, чтобы обеспечить условия для достойного Германии мира. Многие ждали, что летом 42-го Сталин и Гитлер заключат мир. Это было наивно, но мы в это верили. Верили, что Сталин помирится с Гитлером, и они вместе начнут воевать против Англии и США. Это было наивно, но солдатам хотелось верить. (Результат эффективной пропагандистской компании, в ходе которой удалось скрыть попытки влиятельнейших сил Запада объединиться с Германией для совместной борьбы с СССР) .
Каких-то жёстких требований по пропаганде не было. Никто не заставлял читать книги и брошюры. Я так до сих пор и не прочитал «Майн камф». Но следили за моральным состоянием строго. Не разрешалось вести «пораженческих разговоров» и писать «пораженческих писем». За этим следил специальный «офицер по пропаганде». Они появились в войсках сразу после Сталинграда. Мы между собой шутили и называли их «комиссарами». Но с каждым месяцем всё становилось жёстче. Однажды в нашей дивизии расстреляли солдата, написавшего домой «пораженческое письмо», в котором ругал Гитлера. А уже после войны я узнал, что за годы войны за такие письма было расстреляно несколько тысяч солдат и офицеров! (Оказывается пораженцев уничтожали во всех воюющих армиях, а не только в Красной армии) . Одного нашего офицера разжаловали в рядовые за «пораженческие разговоры». Особенно боялись членов НСДАП. Их считали стукачами (Тогда не было телефонов доверия ФСБ) , потому что они были очень фанатично настроены и всегда могли подать на тебя рапорт по команде. Их было не очень много, но им почти всегда не доверяли.
Отношение к местному населению, к русским, белорусам, было сдержанное и недоверчивое, но без ненависти. Нам говорили, что мы должны разгромить Сталина, что наш враг это большевизм. Но, в общем, отношение к местному населению было бы правильным назвать «колониальным». Мы на них смотрели в 41-м, как на будущую рабочую силу, а на захваченные районы, как на территории, которые станут нашими колониями. ( К чему лукавить? Вот строки из приказа генерал - фельдмаршала Вальтера фон Рейхенау от 10.10. 1941 г. «О поведении войск на Востоке», который был оценен Гитлером как образцовый и в последствии был принят многими командующими: «Солдат на Востоке является не только бойцом по всем правилам военного искусства, но также носителем беспощадной народной идеи и мстителем за зверства, причиненные немецкому и другим народам. (?? Гл. редактор). ...солдат должен безусловно выполнять две задачи: 1) Полное искоренение еретического большевистского учения, советского государства и его армии. 2) Беспощадное искоренение животной хитрости и жестокости и тем самым защита жизни немецкого вермахта в России.)

Конкретный пример взаимоотношения с местным населением. Житомир. 1941. На фото хорошо видны улыбки на лицах двух солдат. Страшный снимок? Поверьте, выбран самый «безобидный».

К украинцам относились лучше, потому что украинцы встретили нас очень радушно. Почти как освободителей. Украинские девушки легко заводили романы с немцами. В Белоруссии и России это было редкостью. На обычном человеческом уровне были и контакты.

Это Украина.

На Северном Кавказе я дружил с азербайджанцами, которые служили у нас вспомогательными добровольцами (хиви). Кроме них в дивизии служили черкесы и грузины. Они часто готовили шашлыки и другие блюда кавказской кухни. Я до сих пор эту кухню очень люблю. Сначала их брали мало. Но после Сталинграда их с каждым годом становилось всё больше. И к 44-му году они были отдельным большим вспомогательным подразделением в полку, но командовал ими немецкий офицер. Мы за глаза их звали «Шварце» - чёрные. (Вот откуда это выражение в современной РФ! В СССР не знали ни черных, ни цветных - были все товарищи. Известный в истории прием - победители навязывают побежденным свою культуру, свое мировоззрение. Навязали?...) . Нам объясняли, что относиться к ним надо, как к боевым товарищам, что это наши помощники. Но определённое недоверие к ним, конечно, сохранялось. Их использовали только как обеспечивающих солдат. Они были вооружены и экипированы хуже. (По разным оценкам численность таких «вспомогательных подразделений» составляла 1000000-1200000 человек.)

Вот они первые натовские помощники на территории Украины.

Иногда я общался и с местными людьми. Ходил к некоторым в гости. Обычно к тем, кто сотрудничал с нами или работал у нас. Партизан я не видел. Много слышал о них, но там, где я служил, их не было. На Смоленщине до ноября 41-го партизан почти не было. А на Северном Кавказе я вообще о них не слышал. Там степи - места для партизан гиблые. Мы от них не страдали. К концу войны отношение к местному населению стало безразличным. Его словно бы не было. Мы его не замечали. Нам было не до них. Мы приходили, занимали позицию. В лучшем случае (Значит, как правило, не говорили!!) командир мог сказать местным жителям, чтобы они убирались подальше, потому что здесь будет бой. Нам было уже не до них. Мы знали, что отступаем. Что всё это уже не наше. (Перечитайте последнее предложение! Уже не наше!!! А было ваше?! Вот оно - лицо обыкновенного захватчика) . Никто о них не думал...

По хозяйски осматривается Греция...

Взорванный Днепрогэс…

Крым…

Об оружии

Главным оружием роты были пулемёты. Их в роте было 12 штук, 4 пулемета было в пехотном взводе. Это было очень мощное и скорострельное оружие. Нас они очень выручали. Основным оружием пехотинца был карабин. Его уважали больше, чем автомат. (Автоматов в немецкой армии не было. Были пистолеты-пулеметы. Автоматы были только в Красной Армии еще до войны. В ходе войны от них отказались. Советские пистолет-пулеметы Шпагина, Судаева были лучше немецких. Попытки наладить производство пистолет-пулемета Шпагина в Германии не удались, впрочем, как и Т-34 и многого другого. ). Его называли «невеста солдата». Он был дальнобойным и хорошо пробивал защиту. Автомат был хорош только в ближнем бою. (Как говорил маршал Кулик: «Автомат - оружие полиции». Что мы и видим.) В роте было примерно 15-20 автоматов. Мы старались добыть русский автомат ППШ. Его называли «маленький пулемёт». В диске было, кажется, 72 патрона, и при хорошем уходе это было очень грозное оружие. Ещё были гранаты и маленькие миномёты. Ещё были снайперские винтовки. Но не везде. Мне под Севастополем выдали снайперскую русскую винтовку Симонова. Это было очень точное и мощное оружие. Вообще русское оружие ценилось за простоту и надёжность. Но оно было очень плохо защищено от коррозии и ржавчины. Наше оружие было лучше обработано.
Однозначно русская артиллерия намного превосходила немецкую. Русские части всегда имели хорошее артиллерийское прикрытие. Все русские атаки шли под мощным артиллерийским огнём. Русские очень умело маневрировали огнём, умели его мастерски сосредоточивать. Отлично маскировали артиллерию. Танкисты часто жаловались, что русскую пушку увидишь только тогда, когда она уже по тебе выстрелила. Вообще, надо было раз побывать под русским артобстрелом, чтобы понять, что такое русская артиллерия. Конечно, очень мощным оружием был «шталин орган» - реактивные установки. Особенно, когда русские использовали снаряды с зажигательной смесью. Они выжигали до пепла целые гектары.
О русских танках. Нам много говорили о Т-34. Что это очень мощный и хорошо вооружённый танк. Я впервые увидел Т-34 под Таганрогом. Двух моих товарищей назначили в передовой дозорный окоп. Сначала назначили меня с одним из них, но его друг попросился вместо меня пойти с ним. Командир разрешил. А днём перед нашими позициями вышло два русских танка Т-34. Сначала они обстреливали нас из пушек, а потом, видимо, заметив передовой окоп, пошли на него, и там один танк просто несколько раз развернулся на нём и закопал дозорных заживо. Потом танки уехали. Мне повезло, что русские танки я почти не встречал. На нашем участке фронта их было мало. А вообще у нас, пехотинцев, всегда была танкобоязнь перед русскими танками. Это понятно. Ведь мы перед бронированными чудовищами были почти всегда безоружны. И если не было артиллерии сзади, то танки делали с нами, что хотели.
О штурмовиках. Мы их называли «Русише штука». В начале войны мы их видели мало. Но уже к 43-му году они стали сильно нам досаждать. Это было очень опасное оружие. Особенно для пехоты. Они летали прямо над головами и из своих пушек поливали нас огнём. Обычно русские штурмовики делали три захода. Сначала они бросали бомбы по позициям артиллерии, зениток или блиндажам. Потом пускали реактивные снаряды, а третьим заходом они разворачивались вдоль траншей и из пушек убивали в них всё живое. Снаряд, взрывавшийся в траншее, имел силу осколочной гранаты и давал очень много осколков. Особенно угнетало то, что сбить русский штурмовик из стрелкового оружия было почти невозможно, хотя летал он очень низко. (Сбивали зенитчики, летчики. Гибли сами - летать над полем боя на сверхмалых высотах! Летать на штурмовиках было очень опасно: среднее число вылетов штурмовика до гибели было равно 11!, что в 6 раз меньше, чем у истребителей. Летчиков, способных так летать, у фашистов просто не было. Поэтому геббельсовской пропагандой даже был создан специальный миф о том, что на штурмовиках летают отпетые бандиты. В прочем, были торпедоносцы, со средней живучестью 3,8 вылета…) .
О ночных бомбардировщиках По-2 я слышал. Но сам лично с ними не сталкивался. Они летали по ночам и очень метко кидали маленькие бомбы и гранаты. Но это было скорее психологическое оружие, чем эффективное боевое.
Но вообще авиация у русских была, на мой взгляд, достаточно слабой почти до самого конца 1943 года. Кроме штурмовиков, о которых я уже говорил, мы почти не видели русских самолётов. Бомбили русские мало и неточно. И в тылу мы себя чувствовали совершенно спокойно.

Учёба

В начале войны учили солдат хорошо. Были специальные учебные полки. Сильной стороной подготовки было то, что в солдате старались развить чувство уверенности в себе, разумной инициативы. Но было очень много бессмысленной муштры. Я считаю, что это минус немецкой военной школы. Но после 43-го года учить стали всё хуже. Меньше времени давали на учёбу и меньше ресурсов. И в 44-м году стали приходить солдаты, которые даже стрелять толком не умели, но зато хорошо маршировали, потому что патронов на стрельбы почти не давали, а вот строевые фельдфебели с ними занимались с утра и до вечера. Хуже стала и подготовка офицеров. Они уже ничего кроме обороны не знали и кроме как правильно копать окопы ничего не умели. Успевали только воспитать преданность фюреру и слепое подчинение старшим командирам.

Еда. Снабжение

Кормили на передовой неплохо. Но во время боёв редко было горячее. В основном ели консервы. Обычно утром давали кофе, хлеб, масло (если было), колбасу или консервированную ветчину. В обед - суп, картофель с мясом или салом. На ужин каша, хлеб, кофе. Но часто некоторых продуктов не было. И вместо них могли дать печенье или, к примеру, банку сардин. Если часть отводили в тыл, то питание становилось очень скудным. Почти впроголодь. (Калорийность пайка советского солдата превосходила калорийность немецкого пайка) . Питались все одинаково. И офицеры, и солдаты ели одну и ту же еду. Я не знаю, как генералы - не видел, но в полку все питались одинаково. (Согласно воспоминаниям немецких генералов, которых сейчас опубликовано достаточно, они питались из того же солдатского котла. Это ценный принцип немецкой армии) . Рацион был общий. Но питаться можно было только у себя в подразделении. Если ты оказывался по какой-то причине в другой роте или части, то ты не мог пообедать у них в столовой. Таков был закон. Поэтому при выездах полагалось получать паёк. А вот у румын было целых четыре кухни. Одна - для солдат. Другая - для сержантов. Третья - для офицеров. А у каждого старшего офицера, у полковника и выше - был свой повар, который готовил ему отдельно. Румынская армия была самая деморализованная. Солдаты ненавидели своих офицеров. А офицеры презирали своих солдат. Румыны часто торговали оружием. Так, у наших «чёрных» («хиви») стало появляться хорошее оружие. Пистолеты и автоматы. Оказалось, что они покупали его за еду и марки у соседей румын...

Об СС

Отношение к СС было неоднозначным. С одной стороны, они были очень стойкими солдатами. Они были лучше вооружены, лучше экипированы, лучше питались. Если они стояли рядом, то можно было не бояться за свои фланги. Но с другой стороны - они несколько свысока относились к вермахту. Кроме того, их не очень любили из-за крайней жестокости. Они были очень жестоки к пленным и к мирному населению. (Это традиционный прием солдат вермахта - списывать свои преступления на СС или полевую жандармерию. Солдаты вермахта вешать умели не хуже эсэсовцев и делали это не реже их. И любили поснимать себя за этим занятием. Например, мучения и казнь Зои Космодемьянской, и надругательство над трупом) . И стоять рядом с ними было неприятно. Там часто убивали людей. Кроме того, это было и опасно. Русские, зная о жестокости СС к мирному населению и пленным, эсэсовцев в плен не брали. (В плен не брали и власовцев) . И во время наступления на этих участках мало кто из русских разбирался, кто перед тобой - эсэсман или обычный солдат вермахта. Убивали всех. Поэтому за глаза СС иногда называли «покойниками».
Помню, как в ноябре 1942-го года мы однажды вечером украли у соседнего полка СС грузовик. Он застрял на дороге, и его шофёр ушёл за помощью к своим, а мы его вытащили, быстро угнали к себе и там перекрасили, сменили знаки различия. Они его долго искали, но не нашли. А для нас это было большое подспорье. Наши офицеры, когда узнали - очень ругались, но никому ничего не сказали. Грузовиков тогда оставалось совсем мало, а передвигались мы в основном пешком. (Немцы пешком? А где чешские бронетранспортеры? Французские грузовики, составлявшие 60% автомобильного парка фашистов?) И это тоже показатель отношения. У своих (вермахта) наши бы никогда не украли. Но эсэсовцев недолюбливали.

Солдат и офицер

В вермахте всегда была большая дистанция между солдатом и офицером. Они никогда не были с нами одним целым. Несмотря на то, что пропаганда говорила о нашем единстве. Подчёркивалось, что мы все «камрады», но даже взводный лейтенант был от нас очень далёк. Между ним и нами стояли ещё фельдфебели, которые всячески поддерживали дистанцию между нами и ими, фельдфебелями. И уж только за ними были офицеры. Офицеры обычно с нами, солдатами, общались очень мало. В основном же всё общение с офицером шло через фельдфебеля. Офицер мог, конечно, спросить что-то у тебя или дать тебе какое-то поручение напрямую, но повторюсь - это было редко. Всё делалось через фельдфебелей. Они были офицеры, мы были солдаты, и дистанция между нами была очень большой. Ещё большей эта дистанция была между нами и высшим командованием. (Этот стиль отношения солдат - офицер переходит в армию РФ) . Мы для них были просто пушечным мясом. Никто с нами не считался и о нас не думал. Помню, в июле 43-го под Таганрогом я стоял на посту около дома, где был штаб полка, и в открытое окно услышал доклад нашего командира полка какому-то генералу, который приехал в наш штаб. Оказывается, генерал должен был организовать штурмовую атаку нашего полка на железнодорожную станцию, которую заняли русские и превратили в мощный опорный пункт. И после доклада о замысле атаки наш командир сказал, что планируемые потери могут достигнуть тысячи человек убитыми и ранеными, и это почти 50% численного состава полка. Видимо, командир хотел этим показать бессмысленность такой атаки. Но генерал сказал:
- Хорошо! Готовьтесь к атаке. Фюрер требует от нас решительных действий во имя Германии. И эта тысяча солдат погибнет за фюрера и Фатерлянд!
И тогда я понял, что мы для этих генералов никто! Мне стало так страшно, что это сейчас невозможно передать. (Решительность генерала, возможно, объясняется тем, что к этому времени несколько фашистских генералов уже были разжалованы, даже расстреляны за невыполнение приказов. Ефрейтор мог этого и не знать) . Наступление должно было начаться через два дня. Об этом я услышал в окно и решил, что должен любой ценой спастись. Ведь тысяча убитых и раненых это почти все боевые подразделения. То есть, шансов уцелеть в этой атаке у меня почти не было. И на следующий день, когда меня поставили в передовой наблюдательный дозор, который был выдвинут перед нашими позициями в сторону русских, я задержался, когда пришёл приказ отходить. А потом, как только начался обстрел, выстрелил себе в ногу через буханку хлеба (при этом не возникает порохового ожога кожи и одежды) так, чтобы пуля сломала кость, но прошла навылет. Потом я пополз к позициям артиллеристов, которые стояли рядом с нами. Они в ранениях понимали мало. Я им сказал, что меня подстрелил русский пулемётчик. Там меня перевязали, напоили кофе, дали сигарету и на машине отправили в тыл. Я очень боялся, что в госпитале врач найдёт в ране хлебные крошки, но мне повезло. Никто ничего не заметил. Когда через пять месяцев в январе 1944-го года я вернулся в свою роту, то узнал, что в той атаке полк потерял девятьсот человек убитыми и ранеными, но станцию так и не взял... (Удивительно! По нашим СМИ фашисты воевали малой кровью…)
Вот так к нам относились генералы! Поэтому когда меня спрашивают, как я отношусь к немецким генералам, кого из них ценю как немецкого полководца, я всегда отвечаю, что, наверное, они были хорошими стратегами, но уважать их мне совершенно не за что. В итоге они уложили в землю семь миллионов немецких солдат, проиграли войну, а теперь пишут мемуары о том, как здорово воевали и как славно побеждали. (Обратите внимание -семь миллионов! Наши российские историки-демократы называют гораздо меньшие цифры.)

Самый трудный бой

После ранения меня перекинули в Севастополь, когда русские уже отрезали Крым. Мы летели из Одессы на транспортных самолётах большой группой и прямо у нас на глазах русские истребители сбили два самолёта битком набитых солдатами. Это было ужасно! Один самолёт упал в степи и взорвался, а другой упал в море и мгновенно исчез в волнах. Мы сидели и бессильно ждали - кто следующий. Но нам повезло - истребители улетели. Может быть, у них кончалось горючее или закончились патроны. В Крыму я отвоевал четыре месяца. (Видимо сознательно автор не вспоминает о взаимоотношении с местным населением в период службы в Крыму. В 1946 г. в Симферополе состоялся судебный процесс над офицерами и солдатами вермахта, воевавшими в Крыму. Именно вермахта, а не СС. Было, кого судить - многих захватили в плен при освобождении Крыма. Его называли малым Нюрнбергским процессом. В ходе судебного разбирательства было убедительно доказано, что зверства над гражданским населением творили не эсэсовцы, а обыкновенные немецкие офицеры и солдаты вермахта - обыкновенные фашисты) . И там под Севастополем был самый трудный в моей жизни бой. Это было в первых числах мая, когда оборона на Сапун-горе уже была прорвана и русские приближались к Севастополю. Остатки нашей роты - примерно тридцать человек - послали через небольшую гору, чтобы мы вышли атакующему нас русскому подразделению во фланг. Нам сказали, что на этой горе никого нет. Мы шли по каменному дну сухого ручья и неожиданно оказались в огненном мешке. По нам стреляли со всех сторон. Мы залегли среди камней и начали отстреливаться, но русские были среди зелени - их не было видно, а мы были, как на ладони, и нас одного за другим убивали. Я не помню, как, отстреливаясь из винтовки, я смог выползти из-под огня. В меня попало несколько осколков от гранат. Особенно досталось ногам. Потом я долго лежал между камней и слышал, как вокруг ходят русские. Когда они ушли, я осмотрел себя и понял, что скоро истеку кровью. В живых, судя по всему, я остался один. Очень много было крови, а у меня ни бинта, ничего! И тут я вспомнил, что в кармане френча лежат презервативы. Их нам выдали по прилёту вместе с другим имуществом. И тогда я из них сделал жгуты, потом разорвал рубаху и из неё сделал тампоны на раны и перетянул их жгутами, а потом, опираясь на винтовку и сломанный сук, стал выбираться.

Вечером я выполз к своим

В Севастополе уже полным ходом шла эвакуация из города, русские с одного края вошли в город, и власти в нём не было никакой. Каждый был сам за себя. Я никогда не забуду картину, как нас на машине везли по городу и машина сломалась. Шофёр взялся её чинить, а мы смотрели через борт вокруг себя. Прямо перед нами на площади несколько офицеров танцевали с какими-то женщинами, одетыми цыганками. У всех в руках были бутылки вина. Было какое-то нереальное чувство. Они танцевали, как сумасшедшие. Это был пир во время чумы. Меня эвакуировали с Херсонеса вечером 10-го мая уже после того, как пал Севастополь. Я не могу вам передать, что творилось на этой узкой полоске земли. Это был ад! Люди плакали, молились, стрелялись, сходили с ума, насмерть дрались за место в шлюпках. Когда я прочитал мемуары какого-то генерала-болтуна, который рассказывал о том, что с Херсонеса мы уходили в полном порядке и дисциплине и что из Севастополя были эвакуированы почти все части 17-й армии, мне хотелось смеяться. Из всей моей роты в Констанце я оказался один! А из нашего полка оттуда вырвалось меньше ста человек! (По штатам, введенным с 1943-го года, в немецкой пехотной роте было более 200 человек, а в полку - более 2 тысяч). Вся моя дивизия легла в Севастополе. Это факт!
Мне повезло потому, что мы, раненые, лежали на понтоне, прямо к которому подошла одна из последних самоходных барж, и нас первыми загрузили на неё. Нас везли на барже в Констанцу. Всю дорогу нас бомбили и обстреливали русские самолёты. Это был ужас. Нашу баржу не потопили, но убитых и раненых было очень много. Вся баржа была в дырках. Чтобы не утонуть, мы выбросили за борт всё оружие, амуницию, потом всех убитых, и всё равно, когда мы пришли в Констанцу, то в трюмах мы стояли в воде по самое горло, а лежачие раненые все утонули. Если бы нам пришлось идти ещё километров 20, мы бы точно пошли ко дну! Я был очень плох. Все раны воспалились от морской воды. В госпитале врач мне сказал, что большинство барж было наполовину забито мертвецами. И что нам, живым, очень повезло. Там, в Констанце, меня положили в госпиталь, и на войну я уже больше не попал.

Я помню. Воспоминания ветеранов ВОВ.

«Я помню» – Воспоминания ветеранов ВОВ.
Михайлов Борис Михайлович
Впервые опубликовано 13.07.2006 23:17
Я, Михайлов Борис Михайлович, родился в 1925 г. в Ленинграде. На Советско-германский фронт - на Заднестровские плацдармы прибыл 9 мая 1944 года после окончания офицерского пулеметно-минометного училища (г. Термез).
В должности командира взвода 82 мм минометов 2-го батальона 1288 полка 113 стрелковой дивизии (бывшей 5-ой ополченческой Фрунзенского района Москвы) прошел от Молдавии до Австрии, где в апреле-мае 1945г был дважды ранен. К этому времени я оставался последним солдатом пехотного батальона, начавшим боевой путь с Днестра.
ПРОРЫВ НА БАЛКАНЫ
“Избранный для прорыва участок фронта (Тираспольский плацдарм - Б.М.) представлял большие неудобства, но зато давал крупнейшие оперативные выгоды
Об оперативных выгодах я в то время ничего не знал, поэтому буду говорить только о неудобствах.
Итак, до прорыва остались считанные дни. Вот-вот взлетят ракеты. Мало кто взойдёт на этот косогор. По крайней мере, половина твоих боевых товарищей будет похоронена здесь. Половина шансов за то, что ты останешься лежать в болоте, либо на косогоре, а другие - живые пройдут мимо, оставляя работу похоронным командам и медсанбатам. А пока...
Все ночи напролёт мы укрепляем и без того высокие брустверы, тем самым наращивая глубину окопов, строим землянки, рубим, пилим, маскируем. А утром солдаты, как убитые, валятся спать. Над всем передним краем тревожной мглой висит сознание близких грозных перемен. Кажется, весь воздух пропитан тревогой...
РАЗВЕДКА БОЕМ
- Командиры взводов, к командиру роты!
Спросонья я ничего не понимаю, но ноги сами бегут куда надо. Булганов, хмурый и напряжённый, только вернулся от командира батальона. Тревога моментально передаётся нам, заставляет быть до предела внимательным: наш полк вместе со штрафниками участвует в разведке боем!
Что это значит?
Для начала это значит, что большинство из нас не должно дожить до послезавтра. Но не об этом говорит Булганов. Он медленно рассказывает диспозицию:
-На рассвете 18 августа на участке 113 дивизии в первый ряд окопов придут штрафники. Пехота нашего 1288 полка отойдёт на вторую линию окопов. Два другие полка (1290 и 1292) уйдут во второй эшелон. Артиллерия всех полков нашей дивизии (включая и миномёты-“самовары”), останется на месте и будет “имитировать артподготовку прорыва”, то есть стрелять сорок минут, вызывая немецкий огонь на себя. После артподготовки штрафники поднимутся в атаку, а пехота 1288 полка займёт их места. Немцы, решив, что прорыв начался, откроют огонь. В это время наши наблюдатели всех родов и видов войск (которые ещё гуляют в приднестровских сёлах), будут наносить на свои планшеты обнаружившие себя огневые точки противника.
Задача пехоты - не вылезая из окопов, кричать “ура” и не пускать обратно штрафников;
задача штрафников - своей смертью помочь выявить огневые точки противника;
наша задача (в чём-то сходная с штрафниками) - как-то держаться и буквально на глазах у немцев стрелять сорок минут под прицельным огнём артиллерии “Неприступного Днестровского вала”.
Булганов уходит в пехоту на НП. Я остаюсь старшим на позиции. Связь по проводу.
Мы вернулись во взвода. Одно спасение, если оно есть, - копать. Пусть вода, пусть по колено, по пояс - только копать! Маскироваться бесполезно - всё на виду!
И мы копаем под неумолчный зуд августовских ещё более злых комаров в болотной духоте тростниковых зарослей. Вечер, ночь не приносят прохлады. Кухни где-то застряли. Посланные за ними солдаты заблудились и только к вечеру принесли сухой паёк. Мы безразлично жуём хлеб с американской свиной тушёнкой, запивая вонючей болотной водой...

Окопы нашей пехоты на краю болотного кустарника пусты. На брустверах, в ходах сообщения валяются шинели, каски, сапёрные лопатки и даже вещмешки штрафников. Всё это уже не нужно их хозяевам. Мы тяжело перелезаем через окопы там, где они разрушены снарядами, и боязливо идём по полю, вчера ещё бывшему ничейной землёй - ведь поле минировано и нами, и немцами! Стрельба идёт спереди и с флангов. Мы, пригибаясь к земле, бегом-шагом преодолеваем поле. За нами охотятся немецкие пулемёты. Но они далеко и не могут вести прицельного огня. Всё же двое ранены. Мы им не можем даже дать сопровождающего - некому нести миномёты и мины.

Наконец, немецкие окопы, перепаханные нашей артиллерией так, что иногда трудно определить, где был окоп. Немецких трупов почти нет. Немцы в любых обстоятельствах делали всё, чтобы унести не только раненых, но и убитых. Но они были. Потом об этом скажет пленный командир 9-ой пехотной дивизии немцев, которая стояла против нас: ...”Моя дивизия занимала выгодные для обороны позиции. Уже в начале наступления мои полки понесли огромные потери от артиллерийского и миномётного огня. Вскоре наша дивизия оказалась в окружении” . Надеюсь, что наши 2000 мин внесли в эти “огромные потери” свою лепту.

День 20 августа был солнечный, жаркий. На тот самый немецкий косогор мы выбрались часам к десяти и остановились передохнуть около разбитой немецкой пушки, недавно стоявшей против нас на прямой наводке. Я отошёл к кусту... Под ним, плотно прижав уши, сидел настоящий большой и живой заяц! Я такого видел впервые в жизни! Помню, как забыв зачем пошёл, схватил зайца за уши и поднял вверх. Он не сопротивлялся, а только хлопал глазами: вероятно, был сильно контужен. Я радостно понёс косого к солдатам. Там меня ждал парторг - приземистый хмурый старший лейтенант, уже в годах. Солдаты, несмотря на усталость, бросились к зайцу. Парторг не пошевелился. Я подошёл к нему.

Ты оправдал доверие. На, пиши заявление в партию. Он протянул мне листок бумаги и огрызок карандаша.

Это была моя первая награда. Он диктовал, я писал: “...Хочу идти в бой коммунистом”. Я был горд наградой, ибо этим заявлением входил в когорту людей, которых больше всего ненавидели мои лютые враги - фашисты. Фронтовые коммунисты, точнее, коммунисты пехоты, вступая в партию, получали только одну привилегию: первыми подыматься в атаку и первыми гибнуть под немецкими пулями. Я это видел сам, своими глазами.

На нашем участке немцы сопротивлялись свирепо. Оказывается, их линии окопов, расположенные по другую сторону возвышенности, остались почти нетронутыми.

Мы продвинулись на километр, потом ещё ..., ещё ... всего километров на шесть до какой-то очередной линии глубоко эшелонированной обороны, и всё ... Пехота выдохлась. Точнее, её не стало.

Перед нами ровное поле. Дальше небольшой лесок. По краю его то ли сараи, то ли амбары. Там немцы. Наши редкие пехотинцы сунулись было в поле, но тут же залегли под огнём немецких пулемётов. Мы подыскали укромное местечко для позиции.Установили миномёты. Мин уже не было. Связисты потянули провод в пехоту. Я пошёл с ними. Юрка остался на позиции. Связного послали за минами. Хотелось пить, а потом есть.

Слева, километрах в двух-трёх по дороге, идущей по гребню длинного бугра, на запад нескончаемой вереницей медленно, с остановками тянулись машины, лошади, артиллерия... Они уходили в прорыв, оставляя нас одних без танков, без артиллерийской поддержки. Тогда, я помню, подумал: “Как же это так можно?” Сейчас, почитав литературу о войне, понимаю, что основной прорыв с вводом в него танковых соединений был совершён в центре плацдарма. Там оборона была прорвана на всю глубину. Наши войска ушли на Прут, чтобы отрезать переправы, организовать внешнюю линию окружения Кишинёвской группировки. Мы же оставались на внутреннем обводе и должны были по мере возможности затягивать петлю, душить фанатиков-немцев, попавших в окружение. Нам опять доставалась не лучшая участь.

На следующий день немцы сами ушли, и мы, преследуя их, днём в самый солнцепёк остановились километрах в полутора от большого села. Команда: “Окопаться”.

Небольшая плоская низина. На ней отдельные кусты и группы низкорослых деревьев. На ровном участке среди кустов мы сгрузили миномёты. Два из них поставили (для проформы, ведь скоро пойдём дальше), а два других свалили в кустах. Впереди на узком длинном валу, идущем вдоль канала, копошилось несколько солдат - остатки нашей пехоты. Метрах в 600-х за каналом начиналось село (Гиска). Оттуда стреляли немцы. Я дал команду окопаться, а сам сначала пошёл, а потом пополз к пехоте в надежде узнать обстановку. Строевых офицеров там не было. Командование стрелковой ротой принял парторг (тот, который принимал меня в партию). У него был приказ взять деревню (Гиска). Батальон не выполнил своей задачи,.. полк не выполнил своей задачи... В мемуарах Р.Я. Малиновского я прочитал про те дни: “...не выполнила своей задачи лишь 57-я
армия”.

Мы с парторгом, единственные на передке офицеры, лежали на склоне вала. Говорили, что в соседней роте жив ещё один младший лейтенант, но он не появлялся. Было ясно: ни один из оставшихся в живых солдат сейчас не войдёт в канал, ибо в поле за каналом только смерть. Поднять таких людей в атаку выше человеческих возможностей. Это понимал и парторг.

Мины есть?

Так чего же ты сюда приполз? Иди, доставай мины, готовь огонь по околице. Будем наступать.

Юрка не был требовательным деловым командиром. Я - под стать ему. Уставшие солдаты, чувствуя нашу слабину, кое-как выкопали каждый себе маленькие ямки-окопчики и, угнездившись в них, спали. Миномёты беззащитно и ненужно стояли на лужайке. Двое солдат ушли искать старшину.

Через час старшина, наконец, нашёл нас. Голодные солдаты рады были и холодной каше, и тушёнке, они получили от провинившегося старшины и табак, и двойную порцию спирта. Мины должны были вот-вот подвезти. Старшина, разморённый жарою и лишним спиртом (за упокой убитых!) остался у нас. Я из крайнего окопчика выгнал недовольного солдата, взял с телеги лопату и стал копать окоп по росту - 181 см как был у меня, и тогда. Старшине его окопчик был мал. Он подложил под голову плиту разобранного миномёта, и минут через 5 раздались густые рулады храпа...

<< Предыдущая - Страница 5 из 21 - Следующая >>

Было уже далеко за полдень, когда высоко в небе появилась “рама” (“Фокке-Вульф - 110” - двухфюзеляжный немецкий самолёт-разведчик). Она как бы неподвижно парила в воздухе, посылая нам надрывный, иногда прерывающийся, звук мотора. Рама, так рама... Хмельные разморённые солдаты сопели в своих ямках, выставив оттуда кто руки, кто ноги... Полная беспечность, разгильдяйство и безответственность, ну как на Чернобыльской АЭС в ночь перед аварией...

Первая тяжёлая мина разорвалась чуть в стороне, заставив лишь некоторых солдат поплотнее угнездиться в своих ямках. Потом разорвалась вторая, уже ближе. На другом конце позиции из окопчика испуганно высунулся Юрка и опять спрятался. Я кончил копать. На полянке тихо и пусто. Пьяно и громко храпел старшина.

Эй, старшина, убери голову!

Но он даже не пошевелился... Я бросил на дно окопа шинель и залёг. Делать нечего. Заставить солдат копать окопы? Да где там!

И тут в небе завыли мины. Вся поляна превратилась в укутанный пылью, дымом и пороховой гарью ад. Земля тряслась. Комья её летели во все стороны. Воздух гудел и рвался на куски. Я прижался ко дну окопа. Казалось, что каждая мина летит именно в меня... Потом также внезапно наступила тишина. Отряхнув землю, я выглянул из окопчика. Земля на полянке была чёрная. Миномёты пропали. С Юркиной стороны благим матом орал солдат. Туда уже кто-то бежал. Я выбрался из окопа и, пригнувшись, побежал тоже. Старшина храпел в том же положении, лишь чуть больше запрокинув голову. Плита была в комьях земли и чего-то белого.

Эй, старшина, за мной!

Но он не обратил никакого внимания. Ведь надо же так нализаться!. Возле окопчика солдата валялась оторванная нога. Он громко голосил, выставив кверху культю с кусками окровавленного мяса. Я знал, что в таком случае надо остановить кровотечение, перетянув ногу в паху, но... кровь почему-то не шла, хотя кровеносные сосуды были очевидно порваны. ... Ещё мина. Я плюхаюсь прямо на солдата. Обломок кости утыкается мне в бок.., истошный крик, пыль, земля, смешанная с человеческим мясом,.. я тоже в крови... И снова тихо. Потом с двумя солдатами накладываем тряпки, кое-как бинтуем всю ногу и укладываем солдата на дно окопа. Он уже только тихо стонет.

Немцы методично бьют по нашей позиции. Иногда перенося огонь на другие цели. Мне здесь нет места, и я бегу к себе. Мина! Я бросаюсь к старшине. Падаю. Рука скользит по миномётной плите. Плита забрызгана чем-то противно- скользким... Мозги! Мозги у старшины на виске, на лбу, на волосах. Но он живой и хрипит, глубоко заглатывая язык. “Перевязывать бесполезно. Сейчас умрёт” - убеждаю я себя, вскакиваю и бегу дальше.

Потом рама улетает. Протрезвевшие солдаты вылезают на полянку. Вскоре приходят обе наши подводы, тяжело гружёные минами. Мы разгружаем их. На дно подводы стелем ветки, траву. Кладём безногого. Совещаемся, что делать со старшиной - он всё ещё жив. Кладём и его. На другую подводу пристраиваем покорёженный миномёт. Туда же садятся ещё трое раненых. В одноконной телеге запряжена моя любимица - караковая молодая кобылка, появившаяся у нас ещё на том берегу. Она не знает, что завтра я её убью, и доверчиво нежными, удивительно чувственными губами берёт с ладони специально для неё припасённый кусочек сахара. Удила мешают ей разгрызть. Сахар падает на землю. Я подымаю, быстро отстёгиваю удила и засовываю уже размокший кусок далеко в ее открытый рот... Подводы уходят в тыл.

Возвращается Юрка. Он ходил подыскивать новое место для позиции, подальше от канала. Вечереет. Мы торопимся перейти туда.

Всю ночь солдаты копали окопы для себя и оставшихся двух миномётов. Потом перетаскивали мины. Стемнело. Я сразу уснул, и только сквозь сон слышал, как матерился парторг, принимая пополнение тыловых “шестёрок”, как слева и в тылу у нас гудели моторы. Из тылов подтягивали артиллерию, выходили на боевые рубежи танки. А левее всё тем же нескончаемым потоком на запад шли тылы тех армий, которые, войдя в прорыв, эавязали бои уже где-то на той стороне Прута, в Румынии...

Ранним-ранним утром меня кто-то больно толкнул в бок:

Вставай, смотри!

Будь я художником, то и сейчас через 50 лет мог бы по памяти нарисовать ту картину:

Чуть сзади и слева от нас плоская низина, поросшая ивняком. Она вся укутана плотным, чуть шевелящимся туманом. И в этом туманном молоке неясными неземными чудовищами скорее угадываются, чем различаются, танки. Их много. Мне кажется, что целое полчище. Пушки уже приведены в боевое положение и все неподвижно смотрят на деревню. Пощады не будет!

Пока я спал, вокруг на валу народу прибавилось. Нам придали полковой взвод автоматчиков, находившийся в резерве. Рядом встала сорокопятка. Артиллерийские наблюдатели протянули свои провода от дальних батарей. Появились ещё какие-то тыловые команды. Пехотинцы - те, которые должны будут идти в атаку, теряются среди приданных пехоте частей.

Я иду к телефону. Юрка не спит. Мы выверяем данные по целям. Открытым текстом договариваемся о командах. Комбат слышит наши разговоры (как и мы его), но не материт нас. Ему не до этого. Деревня должна быть взята!

И вот: “Огонь!”.

Мин у нас много. Их все надо расстрелять, чтобы легче было подводам. Первые дома деревни окутались дымом. Мы бьём по переднему краю немцев. Они не отвечают. Наблюдатели сначала чуть высовываются над валом. Потом садятся, а некоторые встают в полный рост. Полчаса... Взвыли танковые моторы. Обдавая нас гарью, грязью, танки рванулись к каналу, чуть замешкались и один за другим стали выползать на тот берег, уже облепленные автоматчиками и пехотинцами. Мы все стояли и орали им вслед.

Пехотинец с танка протянул мне руку. Я вроде бы и не собирался лезть туда, но как-то сразу оказался около башни и уже сверху крикнул связному:

Сворачивайте миномёты! В деревню!

Танки, лязгая и гремя гусеницами, дёргаясь на колдобинах, шли вперёд. При каждом толчке нас трясло и больно било о разное железо. Но деваться некуда - вперёд! Танки, развернувшись по всему полю, казалось летели на деревню без потерь. Лишь когда мы, то есть, танки, дошли до середины поля, разорвался первый немецкий снаряд. Потом второй.., третий... и четвёртый - рядом. Меня сбросило, и больно ударившись коленкой о что-то железное, я упал в воронку от снаряда. Танки с солдатами ушли вперёд. На галифе выступила кровь. Я, прихрамывая, пошёл к деревне. Около ближнего сарая лежал наш убитый автоматчик. Я поменял свой карабин на его автомат (всё равно кто-нибудь возьмёт).

Первые дома были полностью либо разрушены, либо сожжены. Некоторые ещё горели. Стёкол не было нигде.

Около каждого дома сад. На некоторых персиковых деревьях наверху завлекательно среди листвы краснели персики. Танки прошли через село и бой идёт на другом конце. В селе слышатся автоматные очереди, разрывы гранат - это наши выкуривают последних немцев. Мне торопиться некуда. Юрка подъедет не скоро. Я выломал из забора несколько палок и занялся охотой на персики. Они уже спелые, и шмякаясь о землю разбиваются в лепёшку - вкусно!

Главная улица села постепенно заполняется разными тылами. Едут подводы, артиллерийские обозы, санитарные повозки, машины. Разноголосые толпы тыловых солдат (их видимо-невидимо) растекаются в стороны по соседним улицам и домам. Стрельба затихает. Деревня наша. Мне пора выходить на дорогу искать своих... И вдруг... где-то в самом конце деревни крики, надсадный вой самолётов, резкая пушечная стрельба, разрывы снарядов...

Я прусь за дом. Низко над деревенской улицей один за другим проносятся три наших краснозвёздных ИЛа. Они бьют из крупнокалиберных пулемётов в самую гущу улицы, набитой техникой и солдатами. Это было так молниеносно, неожиданно и несправедливо! Заходит другая тройка...
- Стой! Кого бьёшь?!!
Я выскакиваю из-за дома, вскидываю автомат... И-и-и-у.., и-и-и-у... - это из-под широких разлапистых крыльев ИЛов огненными струями на дорогу летят реактивные снаряды. Пыль, огонь, проклятия накрывают колонну. Между мной и краснозвёздной “чёрной смертью” не более пятидесяти метров. Я бью в мотор, в пропеллер, мне так хочется убить эту падлу, но... мимо. А может, пули отлетают от бронированных боков. Второго, не осознавая, что делаю, я встречаю на дороге. Очередь..! Но, вспарывая воздух, ревёт мощный мотор, и прямо надо мной ИЛ взмывает вверх, подставляя под автомат своё бронированное брюхо. Рожок пуст. Я опускаю автомат. Рядом стоит солдат и то ли со страхом, то ли с испугом, но одобрительно смотрит на меня.
Может быть, сейчас жив этот солдат и вспоминает иногда явно ненормального, тощего младшего лейтенанта, стрелявшего по советским самолётам. Может быть, икнется и лётчикам тех ИЛов, на далёких тыловых аэродромах гордившихся перед друзьями вмятинами от моих пуль.
Я перескакиваю кювет. На дороге в предсмертной агонии хрипят кони, дымятся подводы, где-то в огне ещё рвутся патронные ящики, полуторка с красным крестом уткнулась в землю. Кабина пуста. Около неё лужа крови. На дороге, прижав руку к окровавленному животу, сидит солдат. Другая рука тоже в крови. В бессильной злобе он грозит ею в сторону улетевших ИЛов.
Я с ним заодно. Разница лишь в том, что его распоротый живот - верная мучительная смерть, а я ещё увижу то, о чём кричал, а значит и знал солдат: уютные землянки полевых аэродромов, внутри аккуратно застеленные постели, столовые на открытом воздухе и порхающие около них “бабочки” - ППЖ и ППШ - другая, сказочная для пехоты жизнь.
Всё ещё прихрамывая, я иду вдоль колонны, ищу своих. Нет.., нет... . Никто не знает. И уже совсем отчаявшись, натыкаюсь на них. Небольшая группка растерянных солдат копошится около одноконной подводы. Моя караковая любовь недвижно стоит, низко до самой земли опустив голову. Сзади у неё кровавое месиво. Я смотрю в её огромные чёрные сливы. На них мухи. Отгоняю мух. Мне на ладонь капают крупные слёзы. Никогда ни до, ни после, я не видел, чтобы лошадь плакала. Солдаты осторожно, сторонясь кровавой лужи, распрягают лошадь. До них, всю войну безбедно проживших в своей Одесской области, только сейчас доходит весь ужас, вся жестокость войны. Потом кобылу ведут к обочине. Она тяжело прыгает на трёх ногах. Я набиваю рожок. Наши взгляды на секунду сходятся. Мы оба знаем, что это конец. Я поднимаю автомат. Очередь... Моя любовь как-то неестественно вскидывает голову, падает передними ногами на колени и затем на бок в кювет. Ещё несколько раз в предсмертных судорогах вздрагивает тело. Всё. Я почему-то кричу на солдат. Они молчат.
Потом мы все вместе рассматриваем лошадей второй подводы. Они пугливо дрожат. На одном мерине алая кровь запеклась на боках, но выше шлейки. Ноги целы. Перегружаем всё на одну подводу.
Вдоль колонны уже бегают незнакомые офицеры:
- 1288 полк, выходи строиться на дорогу!
Незнакомые офицеры - это из различных штабных служб, которые сейчас составляют основу полка. Сам полк, его стрелковые роты остались на косогоре и в немецких окопах. Что не успели сделать немцы, завершили “краснозвёздные соколы”... “Убитые сраму не имут”, а виновные?...

Хоть мне и не нравится А.Зиновьев, но:

Скажи мне, почему фронтовики молчат,
Когда военный подвиг превозносят,
Или невнятно что-либо мычат,
Когда об этом их другие просят?
Я знаю, что война - не карнавал,
А голод, холод, тяжкие мученья
Банальна суть. Убитые молчат,
Живой пройдоха подвиг превозносит,
Случайно уцелевшие ворчат,
Их вспоминать давно никто не просит.
Не чувствуя за прошлое вины,
Плетут начальники военную науку,
И врут писатели романтику войны,
Очередную одуряющую скуку.
Вот почему...

Гришкевич Николай Константинович:

10 — 11 августа я уже находился в 5-ом учебном артполку в Брянских лесах. По истечении срока обучения из учебного полка был переведен в действующую армию — 10-ю дивизию Р.Г.К. 154-й пушечно-артиллерийской бригады.

10 октября 1944 года я уже находился на фронте в Литве, на подступах к Восточной Пруссии. Примерно 17 — 20 октября началось наше наступление, где я принял первый бой связистом кабельных путей.

Самый тяжелый бой — это бой за город Кенигсберг, ныне Калининград. Это была мощная крепость. Артподготовка длилась 3 часа. Наши тяжелые пушки были поставлены в основном, на прямую наводку. Бои за этот город были очень жестокими, шли они и днем, и ночью. К 10 апреля после тяжелых боев город Кенигсберг был взят. В плен было захвачено 120 тысяч немецких военнопленных.

В отделении вместе со мной воевали мои родные и друзья: Гришкевич Г. И., Гришкевич Г. А., Гришкевич Ф. Д. и другие. Вместе делили и радости, и трудности. Помню такой случай.

На подступах к городу Щецин длительное время приходилось находиться на посту под открытым небом, не имея даже возможности укрыться. Но никто из нас не нарушил присягу и не ушел со своего поста, чтобы погреться, хотя очень хотелось.

На дорогах войны мы теряли своих товарищей. В городе Гусеве подорвался на вражеской мине наш комбат Шахов А. Погиб мой земляк Гришкевич Филипп, а в боях за Кенигсберг полегло немало других товарищей.

За взятие Кенигсберга я в 1945 году получил медаль.

День Победы я встретил в городе Пилау. Во время войны в городе находилась одна из сильнейших военно-морских баз фашистской Германии.

Это было 9 мая 1945 года. Мы находились в береговой обороне. Где-то в 11-12 часов к нам на наблюдательный пункт прибежал командир батареи и объявил о том, что фашистская Германия капитулировала.

После войны я продолжил службу в городе Кенигсберге, затем перебазировался в город Старые Дороги бывшей Бобруйской области. В мае 1946 года после приказа был демобилизован из армии и вернулся домой. За плечами у меня лежал боевой путь, пройденный от дома через всю Восточную Пруссию.

Воспоминания записал Литовка Владимир

Андрианов Яков Николаевич:

В ряды Красной Армии был призван в ноябре 1941 года, а демобилизован в ноябре 1945 года, как специалист с высшим образованием. До начала войны закончил Саратовский финансово-экономический институт, поэтому имел право на офицерскую должность. Но, желая быстрейшего окончания войны, служил солдатом, потом сержантом.

Несколько лет служил на Карельском перешейке. Это были суровые будни. Жили в землянках, служили, ели на снегу, на нем же и отдыхали, когда пригревало солнышко. Иногда полежишь так, а шинель-то и примерзнет, потом отрывать приходилось. Ничего, нормально, весело даже.

Неоднократно ходил в разведку для взятия "языка" противника, участвовал в местных боях. При взятии города Кестинга был легко ранен в спину. На подходе к городу наш полк был окружен немцами. Пришлось просить помощь. Из дивизии прислали еще два полка нам на помощь, но город мы так и не взяли. Таковы армейские будни.

На втором Белорусском фронте участвовал в бою при взятии Кенигсберга. Был ранен осколком снаряда в правый бок. Меня подобрали из боя раненого, истекающего кровью, без сознания.

Привезли в госпиталь и отнесли в морг, где я и находился до утра. Утром, разбирая трупы, обнаружили во мне остатки жизни. Тут же оперировали, вынули два раздробленных ребра. К счастью, легкие задело немного. Так что все обошлось. Я выжил, но до конца войны находился в госпитале.

Сейчас мне 91 год, я слепой и глухой. Многие детали забыты, и не хочется ворошить прошлое.

Воспоминания записала Оскирко Аня

Савчук Алексей Емельянович:

Савчук Алексей Емельянович родился 9 февраля 1922 года в деревне Тиховоля Свислочского района, в крестьянской семье. У его родителей было четверо детей, Алексей из них самый старший.

Во время войны сражался в составе 99 полка 31 дивизии 1-ого Белорусского фронта.

В 1945 году участвовал в боях под Новогрудком. Его часть возводила земляные укрепления на подступах к городу. Немцы дрались упорно и не хотели отходить. В боях за город Алексей Емельянович потерял много своих боевых товарищей. Сам был ранен в правое плечо и отправлен в госпиталь. Ранение было средней тяжести. Но весть о Победе оно встретил в госпитале.

После войны Алексей Емельянович работал в паровозном депо в Волковыске. Теперь он давно на пенсии.

Сцецевич Юлия

Николай Иванович Жебрак:

Николай Иванович Жебрак родился в 1921 году в Зельвенском районе, в крестьянской семье. С началом войны был связным партизанского отряда в оккупированном немцами Зельвенском районе. В 1944 году, когда Белоруссия была освобождена, Николая и его сверстников забрали на фронт. Служить ему пришлось в отдельном корпусе прорыва 1-ого Украинского фронта. Он был наводчиком орудия.

Первая, по-настоящему серьезная схватка с врагом, в которой Николай принял боевое крещение, произошла в марте 1945 года на реке Одере. Тот бой был очень тяжелым, потому что фашисты упорно сопротивлялись. Выжил, как считает сам, только чудом.

Случилось Николаю Ивановичу и в фашистском "котле" побывать. Десять адских суток, с 15 по 25 апреля 1945 года он и его товарищи жили под страхом постоянной смерти. Немцы стреляли почти беспрерывно. "Думали, что тут нас всех и похоронят", — вспоминает Николай Иванович.

В ночь с 1 на 2 мая фашисты выбросили белые флаги. Гарнизон Берлина капитулировал. А уже 3 мая корпус, в котором служил Николай Иванович, направили в Чехословакию. Там, в Праге, и встретил он День Победы.

С большой теплотой вспоминает он Чехословакию. Говорит, что там прекрасные люди, что очень хорошо встречали там советские войска. Большой был праздник. Для всех. После окончания войны, в июне 1945 года, корпус был переправлен в Венгрию. Отсюда в январе 1946 года Николай Иванович демобилизовался.

На войне этот человек заслужил немало наград: за взятие Берлина, за освобождение Чехословакии, за победу над Германией. Но, когда я спросила, какую награду он считает самой дорогой, Николай Иванович ответил, почти не задумываясь: "То, что остался жив — дороже всего".

Урбанович Настя

Богдан Иосиф Фаддеевич:

Мой дед воевал на войне артиллеристом. Их полк стоял в Польше. Постоянно шли бои. Фашисты упорно сопротивлялись. Дед рассказывал об одном бое с фашистскими танками. Артиллеристы отбивали многочисленные атаки немцев. Было подбито уже много машин, казалось, что скоро бой закончится. Атака немцев затихала. Но немцы и не думали сдаваться. Они вызвали подкрепление, и вскоре атака вспыхнула с новой силой. Танков было много. Они стали уничтожать наши орудия одно за другим. Погибли почти все артиллеристы, был ранен и мой дед. А немцы все шли и шли в атаку. Тогда мой дед взял гранату и пополз навстречу вражескому танку. Когда танк поравнялся с ним, дед бросил гранату. В этом бою он был еще раз ранен. На этот раз тяжело. Только ночью к нему смогли подобраться наши санитары и оказать помощь. Дед попал в госпиталь. Там и нашла его награда за тот бой: медаль "За отвагу".

Мой дед закончил войну в Германии. У него много военных наград. Но награду за тот бой он ценит особенно.

Бутько Евгений

Герасимчук Алексей Емельянович:

На службу был призван 23 февраля 1943 года. В 25 лет был уже сержантом. Попал служить в зенитно-артиллерийскую дивизию, которая была расквартирована Польше. Был радистом при штабе полка, держал связь с командованием соединения. На такую ответственную должность попал не случайно: ранее учился в военном училище, но офицерские погоны не успел получить, так как училище расформировали. Успел послужить, так что военный опыт имел.

Гитлеровские диверсанты во многих местах нарушали связь, из-за потери связи возникала несогласованность действий, и наши войска несли большие потери. Поэтому хорошие радисты ценились очень высоко, их берегли. Не у каждого командира была охрана, а к сержанту Герасимчуку приставили автоматчика. Большую часть времени радист полка находился в режиме приема, и только по острой необходимости выходили в эфир.

Однажды офицер с сержантом принесли Алексею срочную и довольно объемную шифровку. Он сразу определил, что быстро передать ее не удастся. Начал передавать. И где-то уже в конце сеанса услышал грохот, ощутил горячие толчки в спину, а затем увидел дымящиеся дырки в радиостанции. Это недалеко от него разорвалось два вражеских снаряда. Осколками одного из них он был ранен. Алексей попробовал встать на ноги, но не смог. Сжав зубы, он выдернул осколок снаряда из левой ноги. Потом потеря сознание. Осколки из спины ему уже извлекли врачи в госпитале, где Алексей пролежал два месяца.

После госпиталя сержанта направили в огнеметный батальон, где он и служил до окончания войны. Самым большим желанием Алексея Емельяновича было вернуться домой живым. Его желание сбылось.

Санюк Инна

Вячеславов Александр Васильевич:

Мой дедушка родился в селе Долговица в 1922 году. До войны он закончил только пять классов школы, так как семья была бедной. Он вынужден был бросить школу, пошел учиться на тракториста, а затем стал работать.

Осенью 1942 года дедушка был призван в армию. После окончания учебного подразделения был отправлен на Воронежский фронт. Он воевал в минометной батарее, был первым номером расчета, то есть наводчиком орудия. В 1943 году он бы ранен в глаз осколком снаряда. После ранения был отравлен для лечения в госпиталь. Там ему дали инвалидность третьей группы и комиссовали из армии.

Но из-за нехватки мужчин призывного возраста, в 1944 году был снова призван в армию и направлен на Карельский фронт.

Дедушка закончил войну в Финляндии и в ноябре 1945 года был демобилизован из армии. Он был награжден орденом Красной Звезды, медалью "За освобождение Заполярья", медалью "За победу над Германией", а также грамотой от Верховного Главнокомандующего.

После окончания войны дедушка вернулся домой, где продолжал работать в колхозе. За хорошую работу был награжден орденом "Знак Почета" и медалями. В настоящее время находится на пенсии, проживает в России.

Я думаю, что он прожил хоть и тяжелую, но интересную жизнь.