Смирнов-Сокольский. Комедия Ябеда. «Ябеда» и «Недоросль»: традиция прозаической высокой комедии в стихотворной разновидности жанра Комедия ябеда

Ник. Смирнов-Сокольский

Арестованная комедия

Ник. Смирнов-Сокольский. Рассказы о книгах. Издание пятое
М., "Книга", 1983
OCR Бычков М. Н.

В 1798 году, во времена Павла I, вышла из печати комедия известного поэта и драматурга Василия Васильевича Капниста "Ябеда". Сюжет "Ябеды" был подсказан В. Капнисту личными его переживаниями и злоключениями на собственном судебном процессе, проигранном им в Саратовской гражданской палате по поводу какого-то имения.
"Ябеда" Капниста занимает значительное место в истории русской драматургии.
Одна из первых обличительных комедий на нашей сцене, она явилась предшественницей грибоедовского "Горя от ума" и гоголевского "Ревизора".
Сам Капнист находился под непосредственным влиянием "Недоросля" Фонвизина.
Комедия зло обличала произвол и взяточничество, царившие в судах того времени. Уже фамилии действующих лиц говорили сами за себя: Кривосудов, Хватайко, Кохтев...
Один из героев комедии, председатель суда Кривосудов, поет, например, такие куплеты:

Бери! Большой в том нет науки.
Бери, что только можно взять,
На что ж привешаны нам руки,
Как не на то, чтоб брать! Брать! Брать!

Комедия была написана в 1793--1794 годах, еще при Екатерине II, но годы эти были такие, что автор не рискнул выступить с ней перед зрителями и читателями. Только при Павле I, 22 августа 1798 года, она впервые была представлена в Петербурге.
Успех у зрителей комедия имела громадный. Ряд фраз из "Ябеды" был тут же подхвачен, и некоторые из них вошли в поговорки. "Законы святы, да исполнители лихие супостаты", -- повторяли потом много лет.
Позже В. Г. Белинский, который был невысокого мнения о поэтическом таланте Капниста, писал о его комедии, что она "принадлежит к исторически важным явлениям русской литературы как смелое и решительное нападение сатиры на крючкотворство, ябеду и лихоимство, так страшно терзавшие общество прежнего времени"2.
Одновременно с постановкой комедии на сцене Капнист решил ее напечатать, для чего обратился к придворному поэту Ю. А. Нелединскому-Мелецкому со следующим письмом:
"Милостивый государь мой, Юрий Александрович!
Досады, которые мне и многим другим наделала ябеда, причиной, что я решился осмеять ее в комедии; а неусыпное старание правдолюбивого монарха нашего искоренить ее в судах внушает мне смелость посвятить сочинение мое его императорскому величеству. Препровождая оное вашему превосходительству, аки любителю российского слова, покорнейше прошу узнать высочайшую волю, угодно ли будет усердие е. и. в. и благоволит ли он удостоить меня всемилостивейшим позволением украсить в печати сочинение мое, одобренное уже цензурою, священным его именем.

Имею честь быть и проч. В. Капнист.
Спб. Апреля 30 дня 1798 г."3.

Хотя цензура и разрешила комедию, но весьма основательно изуродовала ее, выбросив примерно восьмую часть текста вовсе. На письмо В. Капниста последовал следующий ответ Нелединского-Мелецкого:
"Его императорское величество, Снисходя на желание ваше, всемилостивейше дозволяет сочиненную вами комедию под названием "Ябеда" напечатать с надписанием о посвящении оного сочинения августейшему имени его величества. С совершенным почтением и преданностью честь имею пребыть вашим, милостивый государь мой, покорнейшим слугой Юрий Нелединский-Мелецкий. В Павловске, июня 29 дня 1798 г."
Получив разрешение, Капнист подарил право печатания комедии понравившемуся ему актеру А. М. Крутицкому, исполнителю роли Кривосудова в комедии.
В том же 1798 году актер Крутицкий очень быстро успел напечатать комедию в количестве более 1200 экземпляров. Несколько экземпляров сверх этого Крутицкий напечатал в качестве "подносных", на особой бумаге. В эти экземпляры, а также в какую-то часть общего тиража он кроме гравированного фронтисписа и посвящения комедии Павлу I добавил еще страницы, на которых были напечатаны вышеприведенное письмо Нелединского-Мелецкого к Капнисту и письмо самого Капниста к актеру Крутицкому, издателю "Ябеды". Письмо это таково:
"Милостивый государь мой, Антон Михайлович! Препровождая вам при сем комедию мою "Ябеду", прошу покорно принять от меня право к напечатайте оной в пользу вашу. Верьте, милостивый государь мой, что к сему побуждаюсь я единственно желанием доказать перед всеми уважение, которое к дарованиям вашим ощущаю, и надеждою, что сочинение мое также благосклонно принято будет от вас читателями, как зрителями принято было. Есмь с истинным почтением и т. д. В. Капнист. 1798 г. Сентября 30-го дня".

Привожу текст этих любопытных писем потому, что "особые" экземпляры "Ябеды", в которых они напечатаны, представляют большую библиографическую редкость. Почти все библиографы указывают число страниц в ней 135, т. е. описывают "обыкновенные" экземпляры, без приведенных выше писем, тогда как в "особых" экземплярах страниц 138. На добавочных страницах и были напечатаны указанные два последних письма.
Появление "Ябеды" на сцене, вызвав восторг одной части зрителей, пробудило ярость и негодование у другой. К этой второй части принадлежали крупные бюрократы-чиновники, увидевшие в образах комедии свои собственные портреты. На автора посыпались доносы, адресованные на имя самого Павла I. Торопливый в своих решениях, Павел тут же приказал комедию запретить, напечатанные экземпляры арестовать, а автора немедленно сослать в Сибирь.
Комедия прошла в театре всего четыре раза. Вышедшие к этому времени в свет печатные ее экземпляры в количестве 1211 были немедленно арестованы. По этому поводу сохранился любопытный документ такого содержания:

"Милостивый государь, Дмитрий Николаевич (Неплюев. -- Н. С.-С.)!
По высочайшей воле государя-императора, отобранные мною от господина Крутицкого, иждивением его напечатанные 1211 экземпляров комедии "Ябеды", при сем имею честь препроводить вашему превосходительству. Барон фон дер Пален"4.

Подобные дела при Павле I делались быстро. Комедию запечатали сургучом в сундуке цензуры, а автора ее Капниста фельдъегерские кони помчали в Сибирь.
Но вечером того же дня, как рассказывают некоторые, Павел пожелал вдруг проверить правильность своего "повеления". Он приказал дать этим же вечером комедию у себя, в "Эрмитажном" театре.
Трепещущие актеры разыграли комедию, причем в зрительном зале находилось всего два зрителя: сам Павел I и наследник его Александр.
Эффект был совершенно неожиданный. Павел хохотал, как безумный, часто аплодировал актерам, а первому же попавшемуся на глаза фельдъегерю приказал скакать по дороге в Сибирь за автором.
Возвращенного с дороги Капниста всячески обласкал, возвел в чин статского советника и до своей смерти оказывал ему покровительство5.
Так ли это было точно или нет, документов по этому поводу не сохранилось, но то, что напечатанная комедия была арестована, а автор едва не угодил в Сибирь, -- правда. Правда и то, что Павел I после действительно оказывал некоторое покровительство Капнисту. "Впрочем, "покровительство" это не распространялось на комедию "Ябеда". К представлению и к печати она все-таки дозволена не была и увидела снова свет рампы только в 1805 году, далеко не сразу даже после смерти Павла I. Находившиеся же под арестом экземпляры комедии появились в продаже несколько раньше, получив "амнистию" в 1802 году. Подтверждением этому служит хранящаяся сейчас в Пушкинском Доме расписка актера Крутицкого, издателя комедии. Текст этой расписки таков: "Тысяча восемьсот второго года, июля 12 дня получил я из канцелярии его превосходительства г. действительного тайного советника и сенатора Трощинского следующие мне в отдачу по высочайшему повелению экземпляры комедии "Ябеда" сочинения Капниста, всех числом 1211 -- в чем и подписуюсь: Российского придворного театра актер Антон Крутицкий"6.
Имеющийся у меня экземпляр "Ябеды" принадлежит к числу "подносных", печатавшихся обычно в самом ничтожном количестве.
В этом экземпляре имеется, как уже говорилось выше, великолепный гравированный фронтиспис и добавочный лист с письмами Нелединского-Мелецкого и Капниста. Отпечатана вся книга на особой, плотной бумаге. Это сделало экземпляр комедии весьма массивным, более чем вдвое толще всех прочих ее экземпляров. Книга переплетена в роскошный золототисненый зеленого цвета марокен с золотым обрезом.
Таких экземпляров я ни в одной библиотеке не видел и имею основание думать, что если он не уникален, то во всяком случае особо редок.
Попал он ко мне из собрания покойного библиографа Н. Ю. Ульянинского, при жизни всегда ахавшего и охавшего вокруг этой своей замечательной находки.
Весь остальной тираж комедии в свою очередь подразделялся на два вида:
a) Полные экземпляры, с количеством страниц 138, с хорошими отпечатками гравюры. Эти экземпляры отличаются от моего "подносного" только качеством бумаги.
б) Экземпляры на худшей бумаге (иногда даже неодинакового цвета), с гравюрой, отпечатанной плохо и слепо, явно с "усталой" доски. Во многих экземплярах эта гравюра отсутствует вовсе. Количество страниц в этой части тиража -- 135. Нет страниц 137--138 с письмами Нелединского-Мелецкого и Капниста.
Дореволюционные антиквары знали эту разницу между двумя видами издания комедии и ценили "Ябеду" с 138 страницами значительно дороже, считая книгу большой редкостью, в - во время как обыкновенные экземпляры, с количеством страниц 135, расценивали от рубля до трех рублей в зависимости от наличия или отсутствия гравюры. Редкостью такие экземпляры не считались.
Между двумя указанными видами издания "Ябеды" кроме разного количества страниц, качества бумаги и качества отпечатка гравюры существует еще одно различие: некоторые страницы второго вида набраны заново тем же шрифтом, с весьма незначительными разночтениями: в одном случае исправлена опечатка, в другом допущена новая; в одном случае концовочная линейка длиннее, в другом -- короче и так далее.
Подобная разница в наборе некоторых страниц одного и того же издания в XVIII и первой половине XIX веков была отнюдь не редким явлением.
Мы уже знаем, что считалось в обычае печатать некоторые книги непременно в нескольких видах: какое-то количество особо роскошных, или "подносных", экземпляров, затем часть тиража на хорошей бумаге, "для любителей и знатоков" и, наконец, простые экземпляры -- для продажи.
"Подносные" экземпляры печатались иногда с большими полями, иногда на шелке или на бумаге другого цвета.
Разумеется, каждая перемена бумаги, изменение полей, изъятие гравюр (если они были в тексте) требовали новой приправки набора, иногда и переверстки. При этом могли происходить частичные изменения: замена букв, украшений, а иногда и полная перемена набора той или иной страницы.
Библиографы знают, например, что книга "Торжествующая Минерва" 1763 года печаталась вообще сразу двумя наборами, с некоторой разницей в украшениях.
Менялся набор частично или полностью в некоторых книгах времен Петра I. Это происходило иногда по причине значительного тиража книг, при котором литеры набора "уставали", сбивались.
Да мало ли, наконец, какие случайности могли быть в процессе печатания книги? Техника была примитивная, печатали не торопясь, с оглядкой. Замечали опечатку -- исправляли, замечали, что лист начал давать плохие оттиски, -- останавливались, меняли приправку, иногда шрифт. Все это никого не удивляло, и все считали книгу, вышедшую под одним заглавным листом, с одной и той же датой печатания,-- одним изданием, а не несколькими.
Совершенно иначе отнесся к этим особенностям типографской техники прошлого киевский литературовед, доцент А. И. Мацай. В выпущенном недавно исследовании о "Ябеде" В. Капниста А. И. Мацай, основываясь исключительно на мелких типографских "разночтениях", замеченных им в разных экземплярах комедии, сделал заключение не только о существовании какого-то одновременного "второго" ее издания, но и определил его как якобы подпольное, нелегальное, являющееся "едва ли не первым в России подпольным изданием художественного произведения вообще"7.
А. И. Мацай пишет: "Экземпляры комедии, разошедшиеся по рукам до отобрания большей части тиража у Крутицкого, не могли удовлетворить огромного на нее спроса. Это и родило идею издать "Ябеду" нелегально, под видом первого, "дозволенного цензурой" и частью разошедшегося по рукам издания".
Никаких других доказательств, кроме замеченных им в экземплярах разных видов "Ябеды" опечаток и перестановок запятых, А. И. Мацай не приводит, и поэтому предположение его малоубедительно.
Огромный спрос на комедию основанием для такого предположения тоже служить не может, так как, скажем, на "Путешествие из Петербурга в Москву" А. Н. Радищева спрос был куда больший, но, однако, о подпольных и нелегальных изданиях его книги никто даже не смел и думать. Во времена Екатерины II и в особенности Павла I с такими делами не шутили. Они пахли не только Сибирью...
Спрос на книгу Радищева удовлетворялся ходившими по рукам многочисленными рукописными списками. Именно благодаря им "Радищев, рабства враг -- цензуры избежал".
Избежала цензуры и комедия Капниста "Ябеда". Она тоже ходила по рукам в списках, тем более, что по размеру своему она была значительно легче для переписки, чем радищевское "Путешествие".
Все, что далее сообщает А. И. Мацай в защиту своей гипотезы, так же бездоказательно. По его словам, "...Капнист и Крутицкий, по-видимому, были участниками нелегального, подпольного издания..."
Еще далее сообщается: "Для того, чтобы осуществить нелегальное издание, комедию пришлось вновь набрать тем же шрифтом, каким было набрано первое издание..." "Но как ни велико было мастерство рабочего-наборщика, -- пишет А. И. Мацай, -- он не смог выполнить свою совершенно необычную работу, требующую поистине изумительной витруозности, с абсолютной точностью".
Поэтому, по мнению А. И. Мацая, и получились некоторые мелкие несовпадения: фамилия издателя в одном случае набрана "Крутицкого", а в другом -- "Крутицкаго", в "легальном" издании напечатано "потряхает", а в "нелегальном" -- "потряхивает" и так далее.
Отстаивая свою точку зрения, А. И. Мацай сообщает, что им изучено тринадцать экземпляров "Ябеды", из которых пять он считает первого, "легального" издания и восемь якобы второго, "подпольного". Подсчитывая в них типографские разночтения, которые можно найти только с лупой и сантиметром, А. И. Мацай почему-то обходит молчанием главное разночтение между первыми и вторыми.
По его же словам, все первые пять экземпляров "легального" издания имеют 138 страниц текста, в то время как все восемь экземпляров "подпольного" -- только 135.
Так где же "виртуозность" подделывателя-наборщика? Сумев сделать подделку так, что "два издания "Ябеды" специалисты принимали за одно целых полтора столетия", подделыватель спокойно не набирает и не печатает вовсе две страницы текста, и этой его "ошибки" не замечает никто?
Думается, что не было никакого второго, "подпольного" издания "Ябеды". Было одно, но напечатанное, по манере того времени, в трех видах: несколько экземпляров роскошных, "подносных", какое-то количество -- просто хороших, "для любителей и знатоков" и остальные -- "обыкновенные", для продажи.
В экземпляры первого и второго вида издатели посчитали необходимым приложить страницы с письмами, а третий вид выпущен без них.
Исследователь "Ябеды" А. И. Мацай нашел в библиотеках пять экземпляров, относящихся ко второму виду издания, а восемь -- к третьему. Первого, "роскошного" вида ему не попалось.
Экземпляры "роскошные", так же как и экземпляры второго вида издания "Ябеды" 1798 года, и по количеству страниц, и по набору абсолютно одинаковы.
При переводе типографской машины на печать третьего, "обыкновенного" вида издания по каким-нибудь техническим причинам пришлось некоторые страницы набрать заново. Вот, собственно, и все.
Какие-либо другие, более смелые предположения либо надо подтверждать документально, либо они так и остаются только предположениями.
В общем, вокруг "Ябеды" создалось две легенды. Одна в том, что Павел I приказал отдельно для себя поставить комедию, остался ею доволен и велел вернуть с дороги высланного в Сибирь Капниста.
Другая легенда повествует о наличии какого-то второго, якобы "нелегального", "подпольного" издания "Ябеды".
Думается, что первая легенда заслуживает большего доверия. Павел I был именно таким: сумасшедшим, стремительным, могущим в секунду возвысить своего подданного или тут же ввергнуть его в узилище.
Произошла ли подобная история с Капнистом или не произошла, но она очень похожа на правду.
Вторая легенда -- о "подпольном" издании "Ябеды" -- не внушает доверия прежде всего по именам лиц, в ней участвующих. Очень был вольнолюбивый и смелый человек В. Капнист. Автор исследования "Ябеды" А. И. Мацай говорит об этом верно и убедительно.
Но ни сам создатель "Ябеды", ни тем более актер Крутицкий "свергателями воли монаршей" отнюдь не были.
И это, мне думается, самый действенный аргумент против существования какого-то второго, "нелегального и подпольного" издания "Ябеды".
Ко всему этому считаю не лишним добавить, что в моем собрании имеется, например, книга басен моего друга Сергея Владимировича Михалкова с рисунками Е. Рачева, изданная в Москве в 1957 году. Книга, эта -- подарок автора. На ней его автограф: "Старателю-собирателю книг редкостных и обыденных тоже -- Николаю Смирнову-Сокольскому от Сергея Михалкова". Далее идет его же шутливое двустишие:

Среди Крыловых и Зиловых
Есть место и для Михалковых.

Сообщаю я об этом не для того, чтобы похвастаться дружбой с писателем (хотя дружбу эту я очень ценю), а потому, что экземпляр книги его вовсе не "обыденный". Это один из "сигнальных" экземпляров, несколько отличающийся от тех, которые после поступили в продажу. Между ними есть кое-какие типографские и прочие разночтения, чуточку похожие на те, которые были в разных видах одного и того же издания "Ябеды" Капниста 1798 года. Как видите -- это случается и теперь.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Капнист В. Ябеда, комедия в пяти действиях. С дозволения Санктпетербургской цензуры. В Спб., 1798, печатано в Имп. тип. Иждивением г. Крутицкого Гравир фронтиспис, загл. л., 6 ненум., 138 с. 8® (22x14 см).
В обычных экземплярах -- 135 с.; это -- особый, "подносной".
2 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 7. М., 1955, с. 121.
3 "Русская старина", 1873, кн. 5, с. 714.
4 Там же, с. 715.
5 Впервые напечатано в No 5 "Виленского портфеля", 1858 г.; перепечатано в "Библиографических записках", 1859, т. 2, с. 47.
6 Пушкинский Дом. Архив, фонд 93, оп. 3, No 556, л. 5.
7 Мацай А. "Ябеда" Капниста. Киев: Изд-во Киевского ун-та им. Т. Г. Шевченко, 1958. Глава "История изданий", с. 175.

Свободомыслие Капниста ярко выразилось в наиболее значительном его произведении, знаменитой комедии «Ябеда», пользовавшейся популярностью вплоть до середины XIX в.

«Ябеда» – это комедия-сатира о чиновниках и, в частности, о судебных чиновниках, о неправосудии, не только не искорененном екатерининским законодательством, но еще распространившемся после введения его в действие. Капнист использовал при написании своей комедии материал процесса, который ему самому пришлось вести, защищаясь от некоего помещика Тарковского, присвоившего незаконно часть его имения. Эта тяжба и послужила поводом к сочинению «Ябеды». Комедия была закончена Капнистом не позднее 1796 г., еще при Екатерине II, но тогда не была ни поставлена, ни напечатана. Затем Капнист внес в нее некоторые изменениям и местами сократил ее), и в 1798 г. она была издана и одновременно поставлена на петербургской сцене. Она имела успех; прошло четыре представления ее подряд. 20 сентября было назначено пятое, как вдруг Павел I лично распорядился запретить комедию к постановке и экземпляры ее издания изъять из продажи. «Ябеда» была освобождена от запрета только в 1805 г., уже при Александре I.

Сюжетом «Ябеды» является типическая история одного судебного процесса. «Ябедник», ловкий жулик, специалист по судебным процессам Праволов хочет отнять без всяких законных оснований имение у честного, прямодушного офицера Прямикова; Праволов действует наверняка: он усердно раздает взятки судьям; председатель гражданской судебной палаты у него в руках, берет у него взятки и собирается даже породниться с ним, выдав за него свою дочь. Прямиков, твердо надеявшийся на свое право, убеждается в том, что с правом против взяток ничего не сделаешь. Суд уже присудил было его имение Праволову, но, к счастью, в дело вмешалось правительство, до сведения которого дошли безобразия гражданской палаты и Праволова. Последний арестован, а члены суда отданы под суд; Прямиков женится на судейской дочери, добродетельной Софии, которую он любит и которая любит его.

Тема «Ябеды», разгул произвола и грабежа чиновников, была темой острой, злободневной, нужной во времена Капниста да и значительно позднее, в XIX в., не потерявшей своего интереса. Комедия была написана в 1790-х годах, в пору окончательного укрепления бюрократического и полицейского аппарата, созданного Потемкиным, потом Зубовым и Безбородко и, наконец, особенно расцветшего при Павле I. Бюрократия была издавна врагом независимой общественной мысли; бюрократия осуществляла произвол деспота и повторяла его в меньших масштабах «на местах». Бюрократию, верных правительству людей, купленных тем, что им была предоставлена возможность безнаказанно грабить народ, противопоставило правительство попыткам создать и организовать дворянскую передовую общественность. Путы канцелярий, подьяческих уловок «ябеды» чувствовал на себе даже дворянин, если он сам не хотел или не мог войти сотоварищем в круговую поруку властей, высших или низших, если он не мог быть вельможей и не хотел быть каким-нибудь заседателем-взяткобрателем. На «ябеду», т.е. на бюрократию, на дикий произвол ее, подкупность, самоуправство напал Капнист в своей комедии также с позиций дворянской общественности. Белинский писал, что «Ябеда» принадлежит к исторически важным явлениям русской литературы, как смелое и решительное нападение сатиры на крючкотворство, ябеду и лихоимство, так страшно терзавшие общество прежнего времени» (указ. соч.).

Резкость и убедительность сатиры Капниста, ее направленность против зла, угнетавшего весь народ, делали ее явлением широкого социального значения.

В самом деле, «Ябеда» заключает немало штрихов очень метких и очень сильных. Прямо-таки страшна показанная в ней картина безнаказанного, открытого, наглого хозяйничания судебных чиновников в губернии. Вот предварительная, так сказать, суммарная характеристика членов суда, данная в начале пьесы честным повытчиком Добровым Прямикову:

…Извольте ж про себя, сударь! вы ведать то,

Что дому господин. Гражданский Председатель,

Есть сущий истины Иуда и предатель.

Что и ошибкой он дел прямо не вершил;

Что с кривды пошлиной карманы начинил;

Что он законами лишь беззаконье удит;

(Показывая, будто считает деньги.)

И без наличного довода дел не судит.

Однако хоть и сам всей пятерней берет,

Но вящую его супруга дань дерет:

Съестное, питейцо, пред нею нет чужего;

И только что твердит: даянье всяко благо.

Прямиков

Вот на! возможно ль быть? А Члены?

Все одно;

У них все на один салтык заведено;

Один Член вечно пьян и протрезвенья нету;

Так тут какому быть уж путному совету?

Товарищ же его до травли русаков

Охотник страшный: с ним со сворой добрых псов

И сшедшую с небес доехать правду можно.

Прямиков

А Заседатели?

Когда, сказать не ложно,

В одном из них души хотя немножко знать;

Писать и поготовь, а на словах заика;

И так, хотя б и рад, помеха лих велика.

Другой себя к игре так страстно пристрастил,

Что душу бы свою на карту посадил.

В суде по Чермному с ним фараон гуляет,

И у журналов он углы лишь загибает.

Прямиков А Прокурор? ужли и он…

О! Прокурор,

Чтоб в рифму мне сказать, существеннейший вор.

Вот прямо в точности всевидящее око:

Где плохо что лежит, там метит он далеко.

Не цапнет лишь того, чего недосягнет.

За праведный донос, за ложный он берет;

За разрешение решимого сомненья,

За поздний в суд приход, за пропущенный срок,

И даже он дерет с колодников оброк…

В дальнейшем ходе комедии это описание судебных дельцов подтверждается полностью. Необычайно сильны две центральные сцены ее: пирушка чиновников в III действии и судебное «заседание» в V действии. Вакханалия взяток, невежества, безобразного хамства, полного презрения к закону, упоение своей безнаказанностью, – все это раскрывается в вопиющих чертах, когда чиновники, упившись «дареным» вином, распоясываются и цинично щеголяют своим безобразием. И вот когда пьянство в разгаре, прокурор Хватайко запевает песенку, а все его сотоварищи по узаконенному грабежу подпевают. Эта песенка стала знаменитой; вот ее начало и припев:

Бери, большой тут нет науки;

Бери, что только можно взять;

На что ж привешены нам руки,

Как не на то, чтоб брать?

(Все повторяют):

Любопытно, что первоначально это место комедии было несколько иным – и не менее остросатирическим. Когда чинуши упились и их безобразие дошло до предела, хозяин, председатель палаты, приказал петь своей дочери, воспитанной в Москве идеальной девице; и вот эта девица пела, среди пьянства и разгула варваров, грабящих отечество, пела то, чему ее научили в столице, умильную похвальную оду Екатерине II. Контраст слов песни и окружающего должен был произвести эффект необыкновенно сильный. При этом судьи подхватывали последние слова такой «отсебятиной»:

Когда это было написано, была жива Екатерина; после ее смерти оставить текст в таком виде было невозможно; заменить оду Екатерине одой Павлу Капнист не решился. Появилась песня Хватайки.

Не менее злую сатиру представляет сцена суда, когда перед зрителем раскрывается воочию картина наглого беззакония, осуществляемого с величайшим спокойствием и даже с каким-то безразличием. И эта сцена пересыпана рядом живых деталей, вызывающих и смех, и негодование.

Действие «Ябеды» происходит в провинциальном городе; но картина произвола и развращения бюрократического аппарата, заключенная в комедии, построена как типическая. Судебная палата, изображенная в «Ябеде», – образ всей администрации, всего суда, всего российского императорского правительственного аппарата в целом. В этом прежде всего сила комедий Капниста, и этим она предсказывает «Ревизора», с которым имеет и в других отношениях некоторые общие черты.

Капнист вполне отдает себе отчет в типичности изображаемых им судейских нравов; отдавали себе в этом отчет и правительственные лица, и сам царь Павел, запретивший пьесу. Капнист знает, что бюрократизм и произвол расцветают безнаказанно, что практика властей делает их не случайностью, а неизбежной особенностью режима. Характерен в этом отношении конец комедии. Действующие лица комедии вовсе не считают, что решение сената об отдаче членов гражданского суда под суд уголовной палаты – нечто опасное: «Авось-либо и все нам с рук сойдет слегка», – говорит служанка Анна, а умный Добров поясняет:

Впрямь: моет, говорят, ведь, руку де рука;

А с уголовною гражданская палата

Ей-ей частехонько живет за панибрата;

Не то, при торжестве уже каком ни есть

Под милостивый вас подвинут манифест.

И в заключение Анна заявляет, что и на худой конец награбленное останется у грабителя; худшее, что угрожало взяточникам, по практике эпохи, – это ошельмо-вание, насильственная отставка, но с сохранением «благоприобретенного» имения; «лозунг» взяточников, заканчивающий комедию, таков:

Жить ябедой и тем: что взято, то и свято.

Впрочем, несмотря на всю эту, столь острую, постановку вопроса, сам Капнист не имеет в виду потрясать основы российского государственного строя. Он против бюрократического режима, но социальные основы дворянской монархии для него святы. «Законы святы, но исполнители – лихие супостаты», – вот известная формула, предложенная Капнистом в «Ябеде». Тем не менее сила его сатиры была так велика, что жало ее – для зрителя – направлялось именно против всего строя в целом.

Как и две комедии Княжнина, «Ябеда» написана в стихах; Капнист хотел поднять этим значение своей пьесы, поскольку именно большая пятиактная комедия в стихах воспринималась в классической традиции как жанр более серьезный, более ответственный в идейном смысле, чем небольшая прозаическая комедия. Капнист выдерживает в «Ябеде» правила и каноны классицизма самым тщательным образом. Впрочем, он истолковывает эти каноны не совсем так, как они применялись во Франции в пору развитого классицизма, а скорее ближе к тому, как они оформились в комедиях Княжнина. «Ябеда» – не «комедия характеров» и совсем не «комедия интриги». Это комедия социальная; ее задача – пропагандировать политическую мысль, показав не отдельного типического человека, зараженного таким-то пороком, а показав типическую среду. И в этом отношении Капнист следует не столько буржуазной драматургии Запада, сколько традиции, уже созданной Фонвизиным, определившим тип русской драматической сатиры на много десятилетий вперед. У Капниста, как у Фонвизина, на сцену проникает быт. Собирательные «массовые» сцены, вроде судейской пирушки, чрезвычайно показательны в этом смысле. Мотив судебного заседания на сцене не в первый раз введен в комедию Капнистом; мы найдем его и у Расина («Сутяги»), и у Сумарокова («Чудовищи»); но у обоих классиков, и русского, и французского, на сцене не подлинный суд, а лишь буффонада, пародия суда. Наоборот, у Веревкина в пьесе «Так и должно» (1773) уже налицо сатирическое изображение настоящего суда; но эта пьеса – сентиментальная драма, один из первых опытов усвоения западных веяний раннего реализма, в русской литературе. И у Капниста в «Ябеде» мы усматриваем возникновение реалистических элементов и тенденций в сатирическом течении русского классицизма.

Василий Васильевич Капнист,

Василий Васильевич Капнист род. 1757, ум. в 1824 г. Литературная его деятельность началась в 1774 г. одою по случаю Кайнарджийскаго мира России с Турциею. Оды, мелкия лирическия произведения, эпиграммы и сатиры, исполненныя живости и остроумия, а также драматические переводы с французскаго приобрели ему довольно видное место в среде литературных деятелей конца Х VIII и начала XIX века. Но особенно замечательное его произведение - это комедия в пяти действиях, под названием «Ябеда».

714

Вотразсказ по поводу появления ея в 1798 г.,помещенный в № 5 «Виленскаго портфеля» (Teka Wilénska 1858 г. № 5;перевод в «Библиогр. Зап.» 1859 г., стр. 47). «Капнист в комедии своей «Ябеда» прекрасным языком и в живых для своего времени чертах выставил всю подкупность все плутовство, безпутство и грабительство чиновников. Когда пиеса была поставлена на сцену, зрители, видя характеры, так живо схваченные с натуры, торжествовали от всей души, и шумно приветствовали комедию, как люди, еще незнавшие границ, установленных истинным образованием. Но чиновный люд всех рангов, пристыженнный , если только это могло быть такой картиной,и видя в ней, как в зеркале, изображение своих пороков, просто разрывался с досады.Составлен был доклад. Представлено императору, что Капнист дал ужасный повод к соблазну, что его наглость преувеличила действительность; найдено даже явное попрание монаршей власти в ея ближайших органах:в подобных выражениях обрушена была на писателя целая гора лживых обвинений. Все это завершалось унижением челобитьем об охране власти, запрещении пиесы и о примерном, для будущаго времени, наказании злостнаго, не отчизнолюбиваго автора. Император Павел, доверившисъ донесению,приказал немедленно отправить Капниста в Сибирь. Это было утром. Приказ был немедлено вынолнен. После обеда гнев императора остыл, он задумался и усомнился в справедливости своего приказания. Не поверяя, однако, никому своего плана, он велел в тот же вечер представить «Ябеду» в его присутствии на эрмитажном театре. Государь показался в театре только с вел. князем Алекеандром. Больше никого не было в театре. После перваго же акта, император, безпрестанно аплодировавшій пиесе,послал перваго попавшагося ему фельдъегеря, чтобы тотчас же возвратить Капниста; пожаловал возвращенному писателю чин статскаго советника, минуя нисшие чины в порядке чинопроизводства (Капнистбыл в то время только коллежскийассесором),щедро наградил его и до самой кончины удостоивал своих милостей».

Ко времени появления «Ябеды» относятся и нижеприводимые, впервае появляющиеся в печати, документы.

I .

Милостивый государь мой, Юрий Адексаидрович! (Нелединскому-Мелецкому). Досады, которыя мне и многим другим наделала ябеда, причиною, что я решился осмеять ее в комедии; а неусыпное старание правдолюбиваго монарха нашего искоренить ее в судах, внушает мне смелость посвятить сочинение мое его императорскому величеству.

Препровождаяоное вашемупревосходительству,аки любителю российскагослова,покорнейшепрошуузнать высочайшую волю, угодно-ли будет усердие мое его императорскому величеству, и благоволит-лион удостоить меня всемилостивейшим позволением украсить в печати сочинение мое,одобренное уже цензурою, священным его именем.

Имею честь быть и проч. Василий Капнист. Санктпетербург, апреля 30 дня 1793 г.

715

II .

M. г. мой, Дмитрій Николаевичъ (Неплюеву). По веевысочайшей воле государя императора, отобранные мною от господина Крутицкаго, иждивением его печатанные 1,211 экземпляров комедии „Ябеда" , при сем честь имею препроводить к вашему превосходительству. Впрочем, с истинным и совершенным почтением пребываю навсегда барон фон-дер-Пален.

Сообщ. Г. В. Есипов .

III .

«Ябеда», комедия Капниста.

Комедия Капниста „Ябеда", как известно, возбудившая в конце XVIII в. множество толков, неудовольствий и опасений, накликавшая на автора ожесточенныя преследования, была напечатана в первый раз только при императоре Павле в 1798 году. Мы имеем экземпляр того издания, сделавшагося библиографическою редкостью 1). Наш экземпляр принадлежал одному из лучших русских актеров начала нынешняго столетия, Щеникову, в бенефис котораго „Ябеда" шла 2-го сентября 1814 года, с поправками, сделанными автором. Все изменения внесены в книгу Щениковым. Вот оне:

Напечатано:

Этот стих заменен другим:

Следующие стихи перечеркнуты:

Добров.

1 ) Вот заглавие: «Ябеда, комедия в пяти действиях. С дозволения санктпетербургской цензуры. В Санктпетербурге, 1798 г., печатано в императорской типографии.Иждивением г. Крутицкаго». (В небольшую осьмушку, 8 и 66 страниц). Фамилия автора обозначена на посвящении императору Павлу I .

716

Прямиков.

Между стихами:

Вставлен следующий:

Поправлены:

Стихи:

Поправлены:

Стихи:

Поправлено:

Стихи:

Поправлено:

Стихи:

Поправлено:

Стих:

Поправлено:

717

При первом издании „Ябеда" (1798 г.) находится гравированная на меди картинка аллегорического содержания: солнечные лучи озаряют вензель императора, испускающій громовую стрелу в ябеду. У подножия пьедестала, на котором помещен вензель, сидит женщина (Истина), указывающая на надпись: „Тобой поставлю суд правдивый" (Ломоносов, 2-я ода). С боку пьедестала виден Фавн со своею свирелью.

Сообщ. С. И. Турбин.

Василий Капнист

Известный советский бард Юлий Ким в 1984 году исполнил замечательную песню «Волшебная сила искусства». Рассказав с присущей ему иронично-юмористической манерой историю о русском поэте и драматурге Василии Капнисте и его пьесе «Ябеда», он завершил песню словами: «...Вот как было в прежни годы, / Когда не было свободы!»

В основу песни положена реальная история о Василии Васильевиче Капнисте, который в 1794-1798 годах написал сатирическую комедию «Ябеда», она-то и принесла ее автору литературную славу.

В 1798 году комедия была напечатана и поставлена на сцене Петербургского Каменного (Большого) театра. В эпоху правления Павла I написать пьесу, высмеивавшую российский суд, бессмысленный и беспощадный, было рискованным делом. Капнист использовал материалы реального судебного процесса матери автора. Она долгие годы безрезультатно пыталась отсудить одно из имений Капнистов у другой помещицы, незаконно присвоившей его себе.

Говорящие фамилии чиновников уже подсказывали зрителям суть пьесы: Атуев, Хватайко, Кривосудов; противостояние героя Прямикова и жулика, взяточника и ябедника Провалова говорило само за себя. Зрители встречали аплодисментами и громким смехом сцены, где узнавались реалии эпохи, особенно им нравилась сцена попойки в доме председателя судебной палаты, где и решается судьба подполковника Прямикова. Популярность «Ябеды» была настолько велика, что некоторые выражения комедии стали поговорками. Чего стоила строка песни чиновника Хватайко: «Бери, большой тут нет науки; бери, что только можно взять. На что ж привешены нам руки, как не на то, чтоб брать?»

Чиновничий мир негодовал, на Капниста обрушился шквал доносов и кляуз. Поэт понимал, что ему вспомнят и все написанное раньше, а написанное до «Ябеды» грозило Капнисту как минимум лишением чинов и свободы... На слуху у читающей публики была и «Сатира первая» (1780 год), и «Ода на рабство» (1783 год), и «Ода на истребление в России звания раба» (1786 год) - названия говорят сами за себя.

Действительно, пьеса «Ябеда» недолго продержалась на сцене, печатное издание конфисковали, комедию сняли из репертуара.

Но характер и нрав императора для многих оставался загадкой. Капнист ждал ареста, однако автора назначили после постановки директором всех Императорских театров Петербурга. Поговаривали, что Павлу I комедия Капниста все-таки понравилась. Оставил Василий Васильевич этот пост лишь после убийства Павла I. Комедию же «Ябеда» разрешено было снова вернуть на подмостки в 1805 году, и с тех пор она с успехом шла в театрах до 1840-х годов.

Военную карьеру Капнист завершил еще в 1775 году, решив полностью посвятить себя литературе. С тех лет он был близко знаком с Н.А. Львовым, Г.Р. Державиным. Позже все трое стали родственниками, так как были женаты на сестрах Дьяковых. Капнист живет в родном имении Обуховка, избирается неоднократно предводителем Миргородского дворянства. После службы в Дирекции Императорских театров он занимает разные должности - и в Департаменте генерального суда в Полтаве, и в Департаменте народного просвещения в Петербурге, в Киевской губернии... С 1785 года Василий Капнист - член Российской Академии наук.

По каким-то счастливым стечениям обстоятельств Капнисту удалось несколько раз избежать гнева цензуры и императорской немилости. Его «Сатира первая», которая потом именовалась «Сатира первая и последняя», вызвала бурю негодования в литературных кругах. Автор позволил себе говорить о бездарности известных сочинителей (В.Г. Рубана, А.С. Хвостова, А.О. Аблесимова), не написав еще сам достаточно литературных произведений и ничем пока не доказав свой талант.

Чуть позже Василий Капнист изберет еще более серьезную тему. «Ода на рабство» хотя и дошла до печати лишь в 1806 году, но была распространена в широких кругах. Поэт вспоминает прежнюю свободу своей родины - Малороссии, сетует, что ныне родина в оковах рабства, так как именно в эти годы вышел Указ Екатерины II о прикреплении крестьян к помещичьим землям, в том числе и в губерниях Малороссии.

...Воззрите вы на те народы,
Где рабство тяготит людей,
Где нет любезныя свободы
И раздается звук цепей:
Там к бедству смертные рожденны,
К уничиженью осуждении,
Несчастий полну чашу пьют;
Под игом тяжкия державы
Потоками льют пот кровавый
И зляе смерти жизнь влекут...

Капнист рисует страшные картины рабства, негодует и... призывает отменить Указ! Такая неслыханная дерзость сошла ему с рук. Оду поэт посвятил Императрице, и та приняла ее благосклонно, пожаловала Капнисту табакерку с выгравированным своим именем и осыпанную бриллиантами. Вероятно, идеи Просвещения пока еще владели умами правящей элиты, в том числе и Императрицы. Но тем не менее оду никто не решался печатать, только Екатерина Дашкова пожелала издать ее в «Новых ежемесячных сочинениях». Ода вполне укладывалась в идеи и чаяния эпохи Просвещения и, приверженная этой эпохе, натура автора должна была служить улучшению государственной системы, указанием на пороки.

В1786 году Указ Императрицы о переименовании тех, кто именовался «рабом» в «верноподданных», послужил поводом для очередной оды Капниста - «Ода на истребление в России звания раба»:

На то ль даны вам скиптр, порфира,
Чтоб были вы бичами мира
И ваших чад могли губить?
Воззрите вы на те народы,
Где рабство тяготит людей,
Где нет любезные свободы
И раздается звук цепей...

В более поздних произведениях Капнист уже не поднимался до такого высокого гражданского чувства в своих произведениях, до осуждения пороков, хотя был патриотом Малороссии до конца своих дней, делал все возможное для улучшения жизни края, защищал тех, кто терпел обиды от чиновников и был ими притесняем. В его творчестве все более и более усиливается влияние сентиментализма, звучат нравоучительные, элегические мотивы.

И последующие драматические произведения Капниста - комическая опера «Клорида и Милон» (1800 год), трагедии «Гинерва» (1809 год), «Антигона» (1811 год) успеха у публики не имели. В 1806 году в Петербурге был издан наиболее полный сборник поэтических произведений Капниста «Лирические сочинения», состоящий из четырех разделов: «Оды духовные», «Оды торжественные», «Оды нравоучительные и элегические», «Оды горацианские и анакреонтические».

Известный литературный критик середины 19 века М.А. Дмитриев писал, что комедия Капниста «Ябеда» «делает честь не только автору, но и всей литературе» и дает автору полное право на бессмертие.

Поэтика стихотворной высокой комедии: «Ябеда» В. В. Капниста (1757-1823)

При всей внешней разности эволюционных путей и генетических основ прозаической и стихотворной комедии XVIII в. их внутренняя устремленность к одной и той же жанровой модели национально-своеобразной «истинно общественной» комедии очевидна в конечных пунктах этих путей. Прежде чем Фонвизин создал свою высокую комедию «Недоросль», в русской комедиографии XVIII в. сформировался основной комплекс структурных элементов этого жанра. Комедия В. В. Капниста «Ябеда», созданная в 1796 г., под занавес века, наследует традицию национальной драматургии во всей ее полноте.

«Ябеда» и «Недоросль»: традиция прозаической высокой комедии в стихотворной разновидности жанра

Из всех комедийных текстов XVIII в. ни один не демонстрирует в своей поэтике такой глубокой близости к поэтике «Недоросля», как «Ябеда» Василия Васильевича Капниста. Не случайно «Ябеда» - это единственный кроме «Недоросля» текст XVIII в., конкретно ассоциирующийся с зеркалом жизни в сознании близких современников: «Кажется, что комедия «Ябеда» не есть один только забавный идеал, и очень верить можно злоупотреблениям, в ней представленным; это зеркало, в котором увидят себя многие, как скоро только захотят в него посмотреться» .

Общеродовое отождествление театра и драмы с зеркалом к концу XVIII в. стало непременной реалией становящейся эстетики и театральной критики. Ср., например, в «Почте духов» И. А. Крылова: «Театр ‹…› есть училище нравов, зеркало страстей, суд заблуждений и игра разума» , а также в статье П. А. Плавильщикова «Театр»: «Свойство комедии срывать маску с порока, так чтобы тот, кто и увидит себя в сем забавном зеркале нравоучения, во время представления смеялся бы сам над собою и возвратился бы домой со впечатлением, возбуждающим в нем некоторый внутренний суд» . И, обратив внимание на то, что мотиву театра-зеркала и комедии-зеркала неизменно сопутствует мотив суда, мы поймем, что именно комедия «Ябеда», с ее судным сюжетом, воспринятая современниками как зеркало русских нравов, стала своеобразным смысловым фокусом русской высокой комедии XVIII в. В плане наследования Капнистом фонвизинской драматургической традиции очевидна прежде всего близость любовной линии «Ябеды» соответствующему сюжетному мотиву «Недоросля». В обеих комедиях героиня, носящая одно и то же имя Софья, любима офицером (Милон и Прямиков), которого разлучили с ней обстоятельства службы:

Милон. ‹…› ничего не слыхал я о ней все это время. Часто, приписывая молчанье ее холодности, терзался я горестию (II,1); Прямиков. ‹…› Я к ней писал, и чаю, // Сто писем, но представь, от ней ни на одно // Мне ни подстройкою ответа не дано. // Я был в отчаянья ‹…› (344) .

В обеих комедиях героиня воспитана в среде, далекой от материального быта простаковского поместья и кривосудовского дома, только родственные связи при этом перевернуты: фонвизинский Милон познакомился с Софьей в ее родном московском доме и вновь обрел в поместье ее дальних родственников Простаковых; капнистовский Прямиков встретил свою любовь «В Москве у тетки, где она и воспиталась» (342). Если у героини Капниста и нет благородного сценического дядюшки Стародума, причастного к ее воспитанию, то она все же обязана своим нравственным обликом, резко выделяющим ее из среды родного семейства, внесценической и, судя по всему, столь же благородной, как и Стародум, тетушке. И в «Недоросле», и в «Ябеде» героине грозит вынужденный брак из корыстных побуждений семейства жениха или своего собственного:

Милон. Может быть, она теперь в руках каких-нибудь корыстолюбцев (II,1);Кривосудов. Такого зятя я хочу себе найтить, // Который бы умел к нажитому нажить (350).

Наконец, в обеих комедиях влюбленные обязаны своим финальным счастьем вмешательству внешней силы: письма об опеке в «Недоросле», сенатских указов об аресте Праволова и суде над Гражданской палатой в «Ябеде». Но эта очевидная сюжетная близость отнюдь не является главным аспектом коренного сходства поэтики прозаического «Недоросля» и стихотворной «Ябеды». В «Недоросле» ключом к жанровой структуре комедии было каламбурное слово, лежащее в корне двоения ее мирообраза на бытовой и бытийный варианты. И тем же самым ключом открывается внешне единый бытовой мирообраз «Ябеды», в котором до последней возможности сокращены объемы, отданные добродетели, и на все действие экспансивно распространяется образ порока. При всем видимом тематическом несовпадении картин бытового произвола тирана-помещика в «Недоросле» и судейского чиновника в «Ябеде» именно каламбурное слово становится основным средством дифференциации образной системы и художественным приемом воссоздания того же самого расколотого на идею и вещь мирообраза, который мы уже имели случай наблюдать в «Недоросле».

Функции каламбурного слова в комедии «Ябеда»: характерологическая, действенная, жанрообразующая, миромоделирующая

Слово в «Ябеде» начинает играть смыслами буквально с титульного листа текста и: афиши спектакля. Как слово «недоросль» является каламбуром с двумя смыслами, так и слово «ябеда» причастно к этому роду словесной игры своей внутренней формой, предполагающей способность саморазоблачения того «социального бедствия» , которое обозначает: «Ябеда» - «я - беда». Таким образом, уже само название комедии маркирует игровую природу ее словесного плана, заставляя тем самым увидеть основное действие комедии именно в нем: как впоследствии выразится И. А. Гончаров, характеризуя это общее свойство русских комедийных текстов на примере «Горя от ума», - «действие в слове», «игра в языке», требующие «такого же художественного исполнения языка, как и исполнение действия» .

Однако каламбур в «Ябеде» имеет не столько игровое (в смысле смехового приема), сколько функциональное назначение: он дифференцирует образную систему комедии совсем как каламбур «Недоросля», и первый уровень, на котором он проявляет свою активность, это характерология. С первого же явления комедии в диалоге Доброва и Прямикова обозначаются два уже знакомых нам типа художественной образности: человек-понятие и человек-вещь, выявленные главным каламбурным словом «Ябеды», словом «благо» в его духовно-понятийном (добродетель) и вещно-предметном (материальное богатство) значениях.

Два уровня смысла слова «благо» вырисовываются в одном из первых случаев употребления: характеризуя Феклу Кривосудову, Добров замечает: «Съестное, питьецо - пред нею нет чужаго, // И только что твердит: даянье всяко благо»(336). Цитата из Соборного послания апостола Иакова («Всякое даянье доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца Светов» - Иаков; I, 17), которая имеет в виду сугубо духовное совершенство («‹…› от Бога, по самой природе Его, происходит только доброе и совершенное; следовательно, Он не может быть виновником или причиною искушений, ведущих человека ко греху и гибели» ), будучи применена к «съестному» и «питьецу», подчеркивает именно бытовое, вещное извращение духовного понятия «благо». И поскольку им в равной мере пользуются все персонажи комедии, значение его в данной речевой характеристике становится главным приемом общей характеристики персонажа.

Значащая фамилия «Добров», образованная от русского синонима старославянизма «благо», имеет прямое отношение к духовным свойствам носящего ее человека:

Вы добрый человек, мне жаль, сударь, вас стало!

Покойный ваш отец мне благодетель был,

Я милостей его отнюдь не позабыл (334).

Эта мотивация сочувствия Доброва Прямикову, вызывающая ответное аналогичное слово последнего: «Чувствительно тебя благодарю, мой друг!» (334), выводит и Доброва, и Прямикова за пределы вещного смысла понятия «благо». Чистая духовность «блага» в понимании Доброва и Прямикова подчеркнута и тем, что слову «благодарность» в их устах неизменно предшествует эпитет, обозначающий эмоцию: «чувствительно благодарю», «с восхищеньем вас, сударь, благода-рю»(349), и тем единственным эпизодом комедии, когда в руках героев этого плана оказывается хоть какая-нибудь вещь. Весьма симптоматично, что вещь эта - кошелек, который у Фонвизина мог еще быть не только вещью, но и символом, а в «Ябеде», благодаря ее материальному мирообразу, способен символизировать только одно: корысть, несовместимую с достоинством человека-понятия:

Прямиков (дает ему кошелек).

Изволь тебе, мой друг! ‹…›

Добров (не принимая).

Никак, благодарю (338).

Начиная с этого момента бескорыстие Прямикова, его принципиальная внеположность материально-вещному аспекту сюжета о тяжбе за наследственное имение, становится лейтмотивом его образа: для Прямикова в тяжбе главное - не вещное добро (имение), а духовное благо - право и любовь:

Прямиков. Я мыслю, что мою тем правость помрачу, // Когда я за нее монетой заплачу (339); Но дело в сторону; я к вам имею нужду, // Процесса всякого и всякой тяжбы чужду (348); Стерплю и плутни все, и ябеды пролазы, // Но если в доме сем дерзнешь ты дочь любить ‹…› (403); Пусть все имение отнимет ‹овладеет им› // Но сердце пусть твое оставит (420).

Таким образом, понятие «благо» в высоком духовном значении определяет буквальный смысл каждой функционально значимой в характерологии реплики Прямикова. Однако это же самое понятие в составе каламбурно обыгрываемого слова «благодарить» не менее, если не более, функционально и в характеристике прямиковских антагонистов, которые пользуются им едва ли не чаще.

Уровень смысла, на котором Кривосудов и К° оперируют понятием «благо», вскрывает опять-таки первый случай словоупотребления. Прямиковская признательность Кривосудову за позволение встречаться с Софьей: («Я с восхищеньем вас, сударь, благодарю» - 349) вызывает ответную реплику Кривосудова: «Добро, явитеся вы лишь к секретарю», которая и проясняет значение слов «благо» и «благодарность» в устах судейского чиновника, во-первых, непониманием Прямикова («Зачем к секретарю?» - 349), а во-вторых, предшествующей добровской характеристикой секретаря Кохтина:

Прямиков.

А о секретаре?

Дурак, кто слово тратит.

Хоть гол будь как ладонь, он что-нибудь да схватит (337).

И далее на всем протяжении комедийного действия слова благо, благодарить, благодарность неукоснительно обрамляют те эпизоды, в которых процесс дачи взятки Праволовым развернут в сценическом действии. После того, как Добров поздравляет Кривосудова с имени нами: («Желаю новых благ на всякий день и час» - 346), на сцену являются Наумыч и Архип (поверенный и слуга Праволова), обремененные конкретным благом в виде вина («в бутылках Эрмитаж»), еды («швейцарский сыр» и «провесна рыба») и одежды («на кафтан тут бархатец косматый», «на роброн атлас», «флер цветной невесте на фуро»), предназначенных для взятки. Получению взятки денежной предшествует намек Феклы на разрешение тяжбы в пользу Праволова: («Мы вдвое должны вас // Благодарить: с утра вы не забыли нас» - 375). Именинную попойку в доме Кривосудова открывает следующий обмен репликами:

Да ниспошлет господь тьму благ на всяк вам час.

Кривосудов.

Благодарю, друзья! Жена, проси садиться (382).

В ходе попойки выясняется, что Праволов успел подкупить всех членов Гражданской палаты («венгерский антал» Бульбулькину, «своры крымских» Атуеву, «карета» Хватайко, «с жемчугом часы» Паролькину, общий проигрыш в карты всем членам палаты). И завершается этот эпизод благодарностью Праволова в ответ на обещание решить дело в его пользу: «Праволов. Благодарю вас всех» (408).

Таким образом, приходится признать, что для этой группы персонажей «благо» и «добро» - это осязаемые материальные вещи, а слово «благодарить» значит буквально «дарить благо» - давать взятку едой, одеждой, деньгами и материальными ценностями - для Праволова и воздавать материальным добром за материальное добро, т. е. присудить последнему спорное имение («А дело тысяч в сто» - 454) - для судейских чиновников.

Как видим, в своей характерологической функции каламбур Капниста выполняет ту же роль, что и каламбур Фонвизина: он разводит персонажей комедии по признаку того уровня смысла, которым каждый из них пользуется, объединяет их синонимическими связями и противопоставляет в антонимических, закрепляя за каждой группой определенную позицию в иерархии реальности: бытие и быт. Однако в каламбуре «Ябеды» по сравнению с «Недорослем» появляется и нечто новое: он имеет способность становиться из чисто речевого комического и смыслового приема непосредственным сценическим эффектом. Целые явления «Ябеды» выстроены на каламбурной перекличке реплики со сценическим физическим действием:

Атуев (почти падая с пьянства). Надейся на меня, как на кремлевску стену ‹…› Паролькин (держа стакан и облив руку пунше.»). Пусть высохнет рука, коли не подпишу ‹…› Хватайко. Свахляют пусть они, а я уж пропущу. (Выпивает стакан) (415-416); Добров (читает [протокол]). И истцу оных всех имений не давал… // (Между тем члены, нашед бутылки под столом, одну оттуда взяли, и Бульбулькин не давал оной Атуеву). // Кривосудов. Приметьте: не давал. Бульбулькин (прятая бутылку). Ну, не давал, вестимо (443).

Так каламбур Капниста обнаруживает новое свойство этого исключительно многосмысленного и многофункционального смехового приема русской комедии. Каламбур «Ябеды» не просто сталкивает в одном слове два разнокачественных значения, заставляя его (слово) колебаться на их грани, но и акцентирует в нем два функциональных аспекта, речевой и действенный. Оба они покрыты одной словесной формой, но при этом слово значит одно, а дело, им обозначенное, выглядит совсем по-другому, и слово «благо» оказывается особенно выразительным именно в этой разновидности каламбура. По своей природе слово «благо» является энантиосемичным, то есть обладающим противоположными значениями. В высоком стиле слово «благо» синонимично слову «добро», в просторечии - слову «зло» (ср. современные модификации «блажь», «блажной»). Это его свойство и становится основой каламбурной игры смыслами в комедии «Ябеда».

На этой грани каламбурного слова-дела, непосредственно в соотношении речевого и действенного аспектов драмы, обрисовывается тот самый непоправимый раскол русской реальности на бытийное благое в высшем смысле слово и бытовое благое же, но в смысле просторечном дело, который составляет аналитически реконструируемое «высшее содержание» «Недоросля»; только в «Ябеде» этот подтекст фонвизинского двойного мирообраза становится открытым текстом.

Смысловой лейтмотив комедии Капниста - оппозиция понятий «слово» и «дело» - реализуется в сценическом действии, которое сталкивает эти два уровня русской реальности в прямом сценическом противостоянии и драматургическом конфликте. И если в «Недоросле», реализующем этот конфликт лишь в конечном счете, словесное действие, предшествуя сценическому и направляя его, все же совпадало с ним по своему содержанию, то в «Ябеде» «слово» и «дело» абсолютно противоположны: правое слово Прямикова и лживое дело Праволова проходят через всю комедию сквозной рифмой: «право свято» - «дело плоховато».

Каламбурный смысл оппозиции главных словесных лейтмотивов «Ябеды» проясняет центральное понятие этой оппозиции: антагонистически противостоящие друг другу «слово» и «дело» объединяет своим двойным смыслом понятие «бумага» (и синонимичное ему понятие «письмо» в значении «письменного документа»), постоянно между «словом» и «делом» возникающее, поскольку в качестве текста письмо и бумага воплощают в себе «слово», как судебная же реалия они являются «делом».

В основе сюжета «Ябеды» - судебное разбирательство, и потому понятие «дело» сразу возникает в комедии в двух своих лексических значениях: действие-поступок («Прямиков. Что я не знаю, как за дело мне приняться» - 334) и судебное делопроизводство («Добров. В делах, сударь, ему сам черт не по плечу» - 334). Что касается Прямикова, то в его понимании судебное дело можно решить словесным действием, то есть объяснением его обстоятельств на словах. И основное сценическое занятие Прямикова заключается как раз в его непрекращающихся попытках словесного изъяснения своего судебного дела:

Прямиков. Позвольте мне о деле ‹…› // Но я хотел, сударь, вам прежде изъяснить… (347); Мы можем на словах вам дело объяснить (399); То в кратких я словах… (400).

Однако на всем протяжении комедии эти попытки упираются в глухую стену безотзывности чистого слова в материальной среде кривосудовского дома-суда, где предпочтительнее материальное же воплощение слова в письменном документе, бумаге. Цитированные реплики Прямикова перемежаются следующими репликами Кривосудова:

Кривосудов. Мы дело на письме увидеть можем ясно (347); Но мы словесных дел не можем ведь судить (399); Да на бумаге мы… (400).

Так осуществляется следующая ступень дифференциации персонажей: вслед за каламбурным словом - речевой характеристикой в действие комедии вступает каламбурное слово - действие, которое расподобляет их по способу сценического, действенного проявления: если для Прямикова «дело» во всех возможных значениях этого понятия - прежде всего правое слово, то для Праволова и судейских «дело» и «слово» внятны только в своем профессиональном значении и сугубо материальном воплощении:

Праволов.

Мне дела на словах нельзя так изъяснить,

Но на бумаге все изволите найтить.

Кривосудов.

Ин на бумаге мы увидим все как должно (380).

И точно так же, как фонвизинская грань каламбурных смыслов создавала в «Недоросле» впечатление абсурда реальности, в равной мере определяемой противоположными значениями одного слова, соединившиеся в «бумаге» абсолютно несовместимые «слово» и «дело» «Ябеды» создают столь же абсурдный образ при помощи знаков препинания, не совпадающих со смысловыми границами фразы:

По замиреньи ж. -

В дом отцовский возвратяся

Узнал, что ябеда ему в родню вплелася

В число покойников: давно его причла

И точное его наследье; продала (447).

Очевидно, что подобное изъятие слова из родной ему идеальной сферы высоких понятий и помещение его (слова) в грубо материальный вещный мир судебного дела способно только скомпрометировать его: овеществленное, а не воплощенное, как в «Недоросле», слово «Ябеды» окончательно утрачивает свою тождественность предмету и обнаруживает тенденцию к агрессивному распространению на те объемы действия, которые до сих пор были заняты воплощенным словом, т. е. говорящим персонажем: не случайно в «Ябеде» таких персонажей практически нет. Нельзя же счесть говорящим Прямикова, которому не дают говорить, или Доброва, который, поговорив в экспозиции комедии, исчезает из действия вплоть до его финала.

Процесс овеществления слова со всей наглядностью развернут в двух явлениях первого, экспозиционного акта комедии. В 6-м явл. Добров пытается упросить Кривосудова решить три дела, давно лежащие в Гражданской палате, апеллируя при этом к известной кривосудовской приверженности бумаге и письменному слову:

Но внятно говорит тут письменный довод. ‹…›

Но дело на письме гласит довольно ясно (352).

Это те самые аргументы, на основании которых в первом финале комедии будет решена тяжба Праволова и Прямикова: отвергнув честное слово Прямикова и присягу двадцати его свидетелей, судьи предпочтут бумагу:

Добров (читает).

А как где письменны найдутся документы,

Там действовать уже присяги не должны… (444).

Однако Кривосудов, только что отказавшийся выслушать Прямикова, вдруг отвергает и добровскую ссылку на письменный документ:

Кривосудов.

Потребен - слышишь ли? изустный перевод. ‹…›

Но дело на письме, хоть бей об стол, безгласно (352).

Неожиданная страсть Кривосудова к устному слову отнюдь не противоречит поэтике комедии: она необходима для того, чтобы актуализировать смысл понятия «слово» в устах этой группы персонажей, что и происходит в 8-м явл. I акта, эпизоде даче взятки Праволовым через его поверенного Наумыча. Цель визита Наумыча сформулирована им следующим образом: «О деле я два слова // Хотел промолвить вам» (355). Однако все его дальнейшие реплики, эти самые «два слова» о деле, суть не что иное, как перечисление вещного состава взятки, посланной Кривосудову в качестве именинного подарка: «В бутылках Эрмитаж», «тут колбасы», «на роброн атлас», «на кафтан тут бархатен, косматый» - не только воскрешают в «Ябеде» пластику бытового сатирического мирообраза русской литературной традиции, но и обнаруживают свойство слова быть реальной осязаемой вещью: ведь в винах, колбасах, сырах и мануфактуре важно прежде всего то, что они в данном случае являются аргументом в пользу правоты Праволова. То же самое овеществление слова повторяется и в 5-м явл. II акта с денежной взяткой:

Кривосудов. Приятель дорогой! // Пожалуй, говори с душою мне открытой (376);

Праволов. Я вам могу служить: я точно эту сумму // Имею, и ее мне некуда девать (379).

Таким образом, приходится признать, что слово, внятное Кривосудову в «изустном переводе» дела, оказывается при ближайшем рассмотрении не словом и даже не словом с предметным значением, а просто вещью как таковой. Этот смысл с предельной очевидностью выражен в трех последовательных репликах Наумыча в 8-м явл. I акта:

И вы словам, сударь, не верьте ‹…›;

На деле мы, сударь, доказываем ясно ‹…›;

За нас словцо - шампанско красно (356).

Что же касается Прямикова, носителя слова - идеи права, то с ним в комедии связан лейтмотив «пустого слова», бесплотного звука, не материализованного ни в какой предметной реалии: именно так воспринимается в плотной материальной среде кривосудовской обители стремление Прямикова доказать свое право посредством чисто словесных действий:

Кривосудов.

Ты видишь, тут одни пустые лишь рассказы,

Запутанная речь и бранные слова ‹…›

Бульбулькин.

Знать, пышные слова им головы вскружили (449).

Лейтмотив чисто словесного действия-поступка, сопровождающий образ Прямикова, особенно очевиден в начале IV акта, где сам герой квалифицирует свое слово как поступок:

Прямиков.

Я в силах оказать услугу важну им,

И с тем пришел.

Нельзя, чтоб я поступком сим

Не приобрел себе хоть малой их приязни (420).

Но известие, принесенное Прямиковым в дом Кривосудова («Сенат, // По разным жалобам на вас, вошел в доклад» - 421) - воспринято как «пустое слово» его антагонистами и продолжает оставаться «пустым словом» вплоть до своей финальной материализации в бумаге двух сенатских указов:

Фекла. Какие пустяки! Отколь нанес вестей? (421); Фекла. Чтобы пустых его ты бредней ужаснулся (425); Кохтин. Как? эта грозна весть от этого пустого // Враля к вам принеслась? (427); Добров (несет два пакета и отдает их Кривосудову) (454).

Безматериальность чистого слова - звука и смысла, подчеркнута и каламбуром Феклы, еще раз противопоставляющим идиоматически абстрактное слово Прямикова («И если вы, сударь, умедлите взять меры» - 421) и слово-вещь в среде кривосудовского дома («Какие меры брать, аршинны иль саженны?» - 422). В результате весь мирообраз комедии оказывается до такой степени заполнен вещами-предметами и словами-вещами, что для чистого слова в нем практически не остается пространства: не случайно роль Прямикова, потенциально говорящего героя, в говорении никак не реализована - он нем. Слово-бумага и слово-вещь исторгают из своей среды чистое слово, и в этом главная трагедия «Ябеды».

Особенности развязки и типология героя-идеолога в русской высокой комедии

Как очень многие предшествующие и наследующие ей русские комедии, «Ябеда» имеет двойную развязку: первая - внутренняя, истекающая из самого действия комедии, вторая - внешняя, спровоцированная силами, вторгающимися в комедийный мирообраз из-за его пределов. Первая развязка «Ябеды» - решение Гражданской палаты по делу Прямикова-Праволова (2-е явл. V акта) по своей глубинной сущности является типично трагедийной. В словесной и говорной материи русской драмы лишение имени равнозначно убийству, а именно это и происходит с Прямиковым в судебном постановлении, на бумаге; мало того, лишение имени дополняется и лишением имения:

Добров. (читает) Богдану ж с сей поры приказом запретить // Чужое прозвище бесправно впредь носить (445); Кривосудов. Так Праволова вы согласны оправдить? // Бульбулькин и Паролькин. Согласны. Атуев. И весьма. Радбын. Уж так-та-ки и быть (450).

Таким образом, решением Гражданской палаты Прямиков вычеркнут сразу из двух сфер реальности XVIII в.: идеальной, где человек тождествен своему имени, и материальной, где он является обладателем своего имения; следовательно, Богдан Прямиков признан несуществующим, что функционально равнозначно насильственной смерти.

Вторая развязка «Ябеды» тоже давно и справедливо вызывает сомнения исследователей в своем благополучии . Сенатский суд, несмотря на свои традиционные внезапность («Кривосудов. Да как с ним эдак вдруг внезапно, несчастливо» - 456) и громоносность («Кривосудов. Меня как гром ушиб» - 456), в плотной, насыщенной вещами, материальной среде «Ябеды», не разреженной, как в «Недоросле», самостоятельным мирообразом чистого бытийного слова-звука, оказывается тоже не более чем «пустым словом» без видимых последствий:

Кривосудов. ‹…› осудили нас без всякого суда. // Ну льзя ли по одним доносам лишь злословным (458);

Фекла. Как? как? на пустых словах // Сенат уверился? Сенат нас обвиняет? (458).

И хотя два сенатских указа как будто восстанавливают попранную справедливость в финале комедии, призрачность этой гармонии не только ощутима, как в финале «Недоросля» ощутимо подспудное сомнение в эффективности бездействующего указа об опеке, но высказана открытым текстом, да еще и устами добродетельного резонера комедии:

А с Уголовною Гражданская палата

Ей-ей, частехонько живут запанибрата;

Не то при торжестве уже каком ни есть

Под милостивый вас поддвинут манифест (462).

Это полная реализация той возможности отнюдь не комедийного исхода действия, которая вскользь намечена уже в финале «Недоросля»: «Г-жа Простакова. Не возможно ль как-нибудь указ поотменить? Все ли указы исполняются? (V,5)».

Нетрудно заметить при этом, что типологически родственными развязками «Недоросля» и Ябеды» увенчаны столь же родственные понятийные структуры действия. Если в «Недоросле» мимолетное финальное сомнение во всесилии идеального закона соседствует с систематической дискредитацией русской верховной власти в ее бытовом воплощении (тиран-помещик), то в «Ябеде» столь же мимолетное финальное сомнение в справедливости верховной власти («милостивый манифест» уголовным преступникам) у Капниста оттеняет систематическую дискредитацию русской законности в ее бытовом воплощении (судейский чиновник) и тех законов, которыми он манипулирует, превращая бытийное общее благо в бытовое личное благосостояние.

Таким образом. Фонвизин и Капнист, каждый со своей точки зрения, но в одной и той же жанровой форме «истинно общественной комедии» препарируют одну из составных частей двуединого источника русского общественного неблагополучия: высшее благо власти и закона, которое в своей бытовой интерпретации оборачивается своим собственным каламбурным антонимом: блажью тиранического произвола и судейского беззакония. Подобная метаморфоза строго соответствует стилевой прикрепленное двух значений слова «благо»: положительного - к высокому стилю, отрицательного - к низкому бытовому просторечию. Эту чрезвычайную близость идеологии и комедии XVIII в. остро почувствовал Вяземский, заметивший мимоходом в своей монографии «Фон-Визин»:

Главные пружины комедии нашей были злоупотребления судей и домашней, то есть помещичьей, власти. И в этом отношении она есть, в некотором смысле, политическая комедия, если нужно ее обозначить каким-нибудь особенным родом .

Но если для Фонвизина в комедии власти «Недоросле» главным инструментом анализа на всех уровнях поэтики от каламбурного слова до двойного материально-идеального мирообраза была эстетически значимая категория качества, то для Капниста в комедии закона «Ябеде» первостепенное значение приобретает категория количества: еще одно новшество в каламбурной структуре слова «Ябеды», внесенное Капнистом в традиционный прием. Слово «Ябеды» не только по-фонвизински имеет два разнокачественных значения; оно еще и вполне оригинально по-капнистовски способно во множественном числе означать нечто прямо противоположное смыслу своей начальной формы (единственному числу).

Разведение значений слова в его количественных вариантах особенно наглядно проявляется прежде всего в понятийной структуре действия «Ябеды». Коренное понятие, лежащее в основе ее мирообраза, - «закон», и в своем единственном и множественном числах оно отнюдь не является самому себе тождественным. Слово «закон» в единственном числе в «Ябеде» практически синонимично понятию «благо» в высшем смысле (добро, справедливость, правосудие):

Прямиков. Нет, права моего ничто не помрачит. // Я не боюсь: закон подпора мне и щит (340); Доброе. Закон желает нам прямого всем добра ‹…› // И с правдою судей сколь можно примирить (341).

Не случайно в этом своем количественном варианте слово «закон» принадлежит речи добродетельных персонажей, связанных с бытийной сферой духа. «Законами» же во множественном числе оперируют их антагонисты:

Кривосудов. Мы по законам все должны дела вершить (347); Фекла. Законов столько! ‹…› Указов миллион! ‹…› Прав целая громада! (360); Кохтин. То новенькие я законы приискал // И с делом, кажется, гладенько сочетал (372); Кохтин. Я предварительный журналец начернил, // С законами его и с делом согласил, // Наипаче же, сударь, с вчерашним общим мненьем (429).

Уже в этих репликах, где понятие «закон» претворяется во множественное число слова «законы», очевидно противостояние смыслов: ясная однозначность закона - и бесконечная вариативность законов, превращающая их в пластическую массу, послушную субъективному произволу корыстного чиновника. С особенной же наглядностью антонимичность «законов» «закону» проявляется как раз в тех случаях, когда словом «закон» в единственном числе пользуются люди-вещи, воплощение бытового порока:

Кривосудов. Безумна! Надобно такой закон прибрать, // Чтоб виноватого могли мы оправдать (361);

Фекла. Кого не по словам закона разорили? (423).

Закон, оправдывающий виновного, и закон, разоряющий правого, - это уже не закон, а беззаконие. Чем не аналогия «указу о вольности дворянской» в интерпретации г-жи Простаковой, о которой В. О. Ключевский заметил: «Она хотела сказать, что закон оправдывает ее беззаконие. Она сказала бессмыслицу, и в этой бессмыслице весь смысл «Недоросля»: без нее это была бы комедия бессмыслиц» . Пожалуй, это суждение применимо к «Ябеде» едва ли не с большим успехом.

Таким образом, каламбурное слово Капниста в конечном счете актуализирует прежде всего категорию количества, и при стертости индивидуальных качественных характеристик всех без исключения участников действия, в условиях унифицированной стихотворной речи всех персонажей, Капнист наконец-то находит сугубо действенный и ситуативный способ расподобления добродетели и порока. Взяв на себя основную смысловую нагрузку в образной системе и мирообразе «Ябеды», категория количественности, выраженная каламбурной игрой словом в его единственном и множественном числах, прорисовывает на фоне традиционной поэтики, унаследованной от «Недоросля», перспективу грядущего резкого своеобразия образных структур «Горя от ума» и «Ревизора»: оппозицию один - все.

Не случайно количественная оппозиция «один - множество» уже сформирована в «Ябеде» противостоянием закона-истины и законов-лжи. Это необходимое условие для следующего уровня расподобления. И если роль Прямикова, «человека со стороны» и жертвы злостной клеветы в комедийной интриге, насытить самоценным идеологическим говорением и при этом лишить какого бы то ни было партнера того же уровня, то в перспективе очевидна роль Александра Андреевича Чацкого, «одного» среди «прочих»: при всем своем количественном виде этот конфликт является, в сущности, качественной характеристикой, что проницательно подчеркнуто И. А. Гончаровым . Что же касается «всех», погрязших в бездне бытовых пороков, то участь этого множества найдет свое окончательное воплощение в судьбе онемевших и окаменевших в финале «Ревизора» гоголевских чиновников.

Начиная с фонвизинских героев-идеологов, равных своему высокому слову, которое без остатка исчерпывает их сценические образы, в русской комедии XVIII в. неуклонно нарастает потенциальная ассоциативность такого героя евангельскому Сыну Божию, воплощенному Слову, Логосу, неотъемлемым атрибутом которого является его благо и его истинность: «И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины» (Иоанн; 1,4). В своем полном объеме эта ассоциативность воплотится в целой сети сакральных реминисценций, связанных с образом Чацкого и ощутимых настолько, что современники окрестили «Горе от ума» «светским евангелием» . Из всех же конкретных воплощений амплуа высокого героя в русской комедии XVIII в. эта потенциальная ассоциативность особенно отчетливо проявлена в образе Прямикова, в нескольких словесных лейтмотивах, сопровождающих его в действии комедии.

Прежде всего, в «Ябеде» неизвестно, откуда явился Прямиков в оседлый быт кривосудовского дома; на протяжении всего действия этот вопрос мучит его партнеров: «Софья. Ах, да откуда вы? ‹…› Где был ты долго так?» (345). Ср. в Евангелии: «Я знаю, откуда пришел и куда иду; а вы не знаете, откуда Я и куда иду» (Иоанн; VIII,14).

Единственное указание на место, из которого явился Прямиков, носит скорее метафорический, нежели конкретный характер. Уже самый первый вопрос Анны Прямикову: «Да отколь // Принес вас бог?» (343), поддержанный аналогичным вопросом Феклы: «Зачем в наш дом господь занес?» (422), намекает на преимущественно горние сферы обитания Прямикова. Итак, герой появляется в земном обиталище своих антагонистов, метафорически выражаясь, свыше («Вы от нижних, Я от вышних; вы от мира сего, Я не от сего мира» - Иоанн; VIII,23) и по высшему повелению («Ибо Я не сам от себя пришел, но Он послал Меня» - Иоанн; VIII,42). В комедии Капниста этот сакральный смысл, сопутствующий образу Прямикова, подчеркнут и буквальным значением его имени: в своем греческом (Федот - Теодот) и русском (Богдан) вариантах оно значит одно и то же: Божий дар, богоданный («Бульбулькин. Впрямь, видно, богом дан тебе, брат, сей Федот» - 404).

Прямиков. Но дело ведь мое так право, ясно так! (335); Но я все правдою привык, мой друг, строчить (339); Я думаю, я прав (339); Но правду открывать вам не запрещено ‹…›. Когда б вы истину узнали ‹…›. Я в правости моей на суд ваш полагаюсь (399); Не ябедничать я, а правду говорить ‹…›. Не брань, а истину… (402).

В сочетании этих двух лейтмотивов образа Прямикова, истины и ее высшего происхождения, особенно заметным становится еле уловимый призвук сакрального смысла, который сопровождает героя. Целый ряд внутренне рифмующихся реплик и эпизодов комедии на протяжении всего ее действия поддерживает этот сакральный смысл: первая же характеристика, которую Добров дает Кривосудову, ассоциативно спроецирована на евангельскую ситуацию предательства Иуды («Что дому господин, гражданский председатель, // Есть сущей истины Иуда и предатель» - 335). Здесь нелишне отметить, что эпитет «сущей» относится не к Кривосудову (сущий предатель), а к истине: сущая истина - Логос, воплощенное слово (ср. сквозную евангельскую формулу «истинно, истинно говорю вам», предшествующую откровениям Христа). «Сущей истиной», преданной Иудой-Кривосудовым, в «Ябеде», без сомнения, является Богдан Прямиков, воплощающий в своем человеческом облике чистую идею права и правды.

Мотив высшей истины возникает и в характеристике Атуева («С ним со сворой добрых псов // И сшедшую с небес доехать правду можно» - 336), в которой каждое опорное слово глубоко функционально в действии. «Сшедшая с небес правда» - правый Богдан Прямиков, которого Праволов собирается «доехать» («Доеду ж этого теперь я молодца!» - 372), то есть выиграть тяжбу, что и происходит не без помощи Атуева, получившего взятку «сворой добрых псов» («Праволов (к Атуеву, тихо). Те своры крымских?» - 383), в финале комедии, где в сцене решения суда по иску Прямикова мотив поругания высшей истины особенно внятен в инверсии этого понятия, примененного к явной лжи Праволова («Кривосудов. Тут правда сущая во всех словах приметна»; «Атуев. Да ведь на истину не надо много слов» - 445), и дополнен номинальным убийством Прямикова: лишением имени и имения .

И. конечно же, далеко не случайно, что из всех комедий XVIII в. именно «Ябеда» с ее катастрофическим финалом наиболее близко подходит к формальному и действенному воплощению того апокалиптического сценического эффекта, которым Гоголь закончил своего «Ревизора». В одном из промежуточных вариантов текста «Ябеда» должна была кончаться своеобразной «немой сценой», аллегорически изображающей Правосудие. Таким образом, черновой вариант финала «Ябеды» и окончательный результат работы Гоголя над текстом «Ревизора» в одних и тех же текстовых (ремарка-описание) и сценических (живая картина) формах передают одну и ту же идею неизбежной тотальной катастрофичности исхода действия, которая осознается в русской комедиографии со времен Сумарокова в ассоциативной проекции на картину всеобщей гибели в апокалиптическом пророчестве Страшного Суда.

Подводя итог разговору о русской комедии XVIII в., можно отметить, что память о старших жанрах функционирует в ней в структурах, акцентирующих или редуцирующих говорящий персонаж. При всей своей типологической устойчивости он выступает как этически вариативная и даже, можно сказать, амбивалентная эстетическая категория. Уже эволюционный ряд русской комедии XVIII в. демонстрирует это колебание: от высшего одического взлета (благородный резонер, высокий идеолог, начитанный западник, «новый человек») до низшего сатирического падения (болтун-пустомеля, бытовой сумасброд, петиметр-галломан). Говорная структура одического идеального персонажа соотносит его образ с евангельским типом образности: Слово, ставшее плотью и полное благодати и истины. Пластический облик наказуемого порока соотносим с визуальной образностью Апокалипсиса, зрелищем последней смерти грешного мира в день Страшного суда. И именно в «Ябеде» найдено то понятие, которое выражает эту амбивалентность единым словом с двумя противоположными значениями: понятие «благо» и ассоциация «благой вести», с которой начинается (явление Прямикова) и которой заканчивается (сенатские указы) действие комедии, расположенное между благом-добром и благом-злом.

Сатирическая публицистика, лиро-эпическая бурлескная поэма, высокая комедия - каждый из этих жанров русской литературы 1760-1780-х гг. по-своему выражал одну и ту же закономерность становления новых жанровых структур русской литературы XVIII в. Каждый раз возникновение нового жанра совершалось на одной и той же эстетической основе: а именно, на основе скрещивания и взаимопроникновения идеолого-эстетических установок и мирообразов старших жанров сатиры и оды. Но может быть нагляднее всего эта тенденция к синтезу одического и сатирического, идеологического и бытового, понятийного и пластического мирообразов выразилась в лирике, до сих пор особенно четко дифференцированной по своим жанровым признакам. Поэтом, в творчестве которого ода окончательно утратила свой ораторский потенциал, а сатира избавилась от бытовой приземленности, стал Г. Р. Державин.

Примечания

137. Северный вестник. 1805. 4.6. № 6. С. 374.

138. Крылов И. А. Поли. собр. соч.: В 2 т. M.,1944. T. I. C. 250.

139. Плавильщиков П. А. Сочинения. СПб.,1816. 4.4. С. 71.

140. Капнист В. В. Избранные произведения. Л., 1973. С. 344. Далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках.

141. Слово «ябеда» в XVIII-XIX вв. употреблялось в значениях «злоупотребление судебной властью», «клевета».

142. Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1980. Т. 8. С. 46—47.

143. Толковая Библия, или комментарий на все книги Св. Писания Ветхого и Нового Завета. СПб.,1912. Т. 10(3). С. 226.

144. Битнер Г. В. Капнист // История русской литературы. М.; Л., 1947. Т. 4. 4.2. С. 489; Берков П. Н. История русской комедии XVIII в. Л., 1977. С. 360.

145. Вяземский П. А. Фон-Визин. С. 203.

146. Ключевский В. О. Литературные портреты. М.,1991. С. 8.

147. «Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей, в свою очередь, смертельный удар качеством силы свежей» — Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1980. Т. 8. С. 42.

148. А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М.,1980. С. 235.

149. См. об этом подробнее: Лебедева О. Б. Русская высокая комедия XVIII в.: Генезис и поэтика жанра. Томск, 1996. Гл. 5. § 3, 5.